19 июля Даллес рискнул разрешить эту шараду. Признание египетским лидером коммунистического Китая оказалось последней каплей, вынудившей Даллеса преподнести ему урок. Когда египетский посол прибыл из Каира с инструкциями принять все американские технические предложения, Даллес ответил, что Вашингтон пришел к выводу, что плотина находится вне пределов экономических возможностей Египта. Не предвидится никакой помощи.
Даллес полагал, что он вполне подготовлен к сильной египетской реакции на это. Он сказал Генри Люсу, издателю журнала «Тайм», что решение относительно Асуанской плотины было «шахматным ходом, какого дипломатия США не делала в течение долгого времени». Насер, как утверждал он, «попал в адскую ситуацию, и, независимо от того, что он предпримет, это может быть использовано во благо Америки. Если он теперь обратится к русским, а те скажут «нет», то это подорвет всю ткань советских скатертей-самобранок во всем мире. …Если Советы согласятся дать Насеру его плотину, тогда мы найдем способ объяснить странам-сателлитам, что их жизненные условия скудны потому, что Советы выдают миллионы Египту»
[744]. В замечаниях Даллеса начисто отсутствовала готовность поддержать «значительный ход» и взять на себя в связи с этим значительные риски. Это был всего лишь очередной пример свойственной Даллесу тенденции преувеличивать роль пропаганды, особенно за «железным занавесом».
Какой бы неубедительной ни была политическая подоплека, позволившая первоначально сделать предложение по поводу плотины, сам способ отзыва американского предложения вызвал большой кризис. Французский посол в Вашингтоне Морис Кув де Мюрвиль (который потом станет у де Голля министром иностранных дел) точно предсказал то, что и должно было произойти: «Они что-нибудь сделают с Суэцем. Это единственный способ для них задеть за живое западные страны»
[745].
Выступая перед огромной толпой в Александрии 26 июля 1956 года, Насер дал ответ Даллесу, облекая свой выпад в форму призыва к арабскому национализму:
«Это, о сограждане, есть битва, в которую мы теперь вовлечены. Это битва против империализма, методов и тактики империализма, и битва против Израиля, авангарда империализма…
Арабский национализм делает успехи. Арабский национализм празднует победу. Арабский национализм движется вперед; он знает свою дорогу, и он знает свою силу. Арабский национализм знает, кто его враги и кто его друзья…»
[746]
Преднамеренно бросая вызов Франции, он заявлял толпе: «Мы никогда не скажем, что битва в Алжире это не наша битва». В середине речи он произнес имя Фердинанда де Лессепса, француза, построившего Суэцкий канал. Оно было сигналом для египетских вооруженных сил взять в свои руки контроль над каналом. Это позволило Насеру ближе к концу выступления объявить разъяренной толпе: «В данный момент, когда я с вами говорю, некоторые ваши братья-египтяне… начали брать в свои руки компанию по эксплуатации канала и ее имущество и осуществлять контроль над судоходством на канале — на канале, расположенном на египетской территории, который… является частью Египта и который принадлежит Египту»
[747].
Различия в подходах среди демократических стран, которые были характерны для начального периода Суэцкого кризиса, накладывают негативный отпечаток на их реакцию на это событие. Иден, поднявшийся в предыдущем году до поста премьер-министра после столь долгого ожидания, с точки зрения его темперамента не подходил для принятия решений под давлением обстоятельств. Быть непосредственным преемником Черчилля оказалось довольно тяжким бременем, дело осложнялось еще и тем, что за Иденом утвердилась репутация сильного человека, хотя в действительности британский премьер был слаб и психологически, и даже физически. Всего за несколько месяцев до этого он перенес серьезную операцию, и ему требовалось постоянное медицинское лечение. Более того, Иден был заложником периода своего становления. Свободно владея арабским, он рос в период британского господства на Ближнем Востоке, поэтому был готов остановить Насера, если понадобится, даже в одиночку.
Франция была еще более враждебна к Насеру. Основные ее интересы в арабском мире были сосредоточены в Марокко и Алжире, причем первое было французским протекторатом, а второй стал заморским департаментом Франции, в котором проживал миллион французов. Обе североафриканские страны находились в процессе достижения независимости, и в этом плане политика Насера придавала им эмоциональную и политическую поддержку. Советская сделка по продаже оружия породила перспективу превращения Египта также и в канал для поставки вооружения алжирским партизанам. «Все это находится в работах Насера, так же как гитлеровская политика зафиксирована в «Майн кампф», — заявлял новый премьер-министр Франции Ги Молле. — Насер мечтает восстановить завоевания ислама»
[748].
Аналогия с Гитлером была не совсем уместной. Делая намек на то, что насеровский Египет решился покорять чужие страны, Ги Молле объявлял незыблемыми границы ближневосточных государств, которые арабскими националистами не признавались. Границы внутри Европы — за исключением границ на Балканах — отражали в своей основе общность истории и культуры. В противоположность этому границы на Ближнем Востоке проводились иностранными, зачастую европейскими державами в конце Первой мировой войны, чтобы облегчить их господство над регионом. В представлении арабских националистов, эти границы противоречили интересам арабской нации и отвергали общность арабской культуры. Устранение их не означало установления господства одной нации над другой; это был способ создания арабской нации, точно так же Кавур объединил Италию, а Бисмарк создал Германию из множества суверенных государств.
Какой бы неточной ни была эта аналогия, но стоило Идену и Молле поднять свой флаг на мачте корабля, сражающегося с умиротворением, как стало ясно, что они не отступят. Они, в конце концов, принадлежали к тому поколению, которое воспринимало умиротворение как смертный грех, а Мюнхен — как вечный упрек. Сравнение какого-либо лидера с Гитлером или даже с Муссолини означало, что они пересекли черту, за которой уже невозможен компромисс. Они должны или победить, или отказаться от претензий на верховенство — в первую очередь в собственных глазах.
Реакция Идена и Молле на национализацию Суэцкого канала была бурной. На следующий день после речи Насера Иден направил Эйзенхауэру телеграмму: «Если мы не (займем твердую позицию), наше влияние и ваше на Ближнем Востоке будет, по нашему убеждению, окончательно подорвано»
[749]. Через три дня в палате общин Иден отрезал любую возможность отступления:
