На первый взгляд казалось, не было двух таких стран, которые могли бы столкнуться друг с другом, как Великобритания и Соединенные Штаты, возглавляемые людьми, которых объединяла общность совместной деятельности в военные годы. Иден не мог поверить, что Эйзенхауэр свои опасения односторонним характером действий Великобритании и Франции превратит в открытую оппозицию. А Эйзенхауэр был убежден, что в итоге Франция и Великобритания не осмелятся действовать без поддержки Америки. Британские и американские руководители высоко ценили свои «особые отношения», которые подкреплялись партнерством военного времени и личной дружбой. Но во время Суэцкого кризиса на них крайне отрицательно повлияла фундаментальная несовместимость личностных подходов. Британские руководители сочли Даллеса ершистым партнером, а Иден стал относиться к нему с неприязнью.
Семейная традиция и личное призвание делали Джона Фостера Даллеса исключительно подходящей кандидатурой на пост государственного секретаря. Его дед Джон Фостер занимал должность государственного секретаря при президенте Бенджамине Гаррисоне; его дядя Роберт Лансинг был государственным секретарем в администрации Вильсона в период Версальской мирной конференции. Хотя Джон Фостер Даллес вплоть до весьма зрелого возраста был корпоративным юристом, его постоянным занятием все-таки оставалась внешняя политика.
Американские государственные секретари традиционно отстаивали американскую исключительность и универсальную применимость американских ценностей. Даллес ничем от них не отличался, разве что его трактовка этой исключительности носила скорее религиозный, чем философский характер. Первым его опытом в международных делах была деятельность в качестве главы протестантской комиссии по продвижению всеобщего мира. Как-то он заявил с гордостью: «Никто в Государственном департаменте не знает Библии лучше, чем я»
[755]. И он стремился применять принципы строгого пресвитерианства к повседневному проведению американской внешней политики. «Я убежден, — писал он в 1950 году, — что нам здесь нужно, чтобы наши политические воззрения и практика правдиво отражали нашу религиозную убежденность в том, что человек сотворен Богом и судьба его находится в руках Господних»
[756]. Хотя Даллес представлял собой классический американский феномен, который для гладстоновского поколения англичан был бы легко понятен, послевоенное поколение британских руководителей отвергало его праведность и считало его скорее лицемером, чем носителем духовного начала.
К сожалению, расположенность Даллеса читать проповеди своим собеседникам часто брала верх над его великолепным знанием международной политики и, в частности, над его вдумчивым анализом динамики развития советской системы. Черчилль называл Даллеса «суровым пуританином в очках, с огромным белым лицом и размытым пятном вместо рта», а в более легкомысленные минуты именовал его «Даллитом»
[757] — «воплощением тоски и скуки». Иден с самого начала относился к Даллесу с явным недоверием. В 1952 году, еще до того как Эйзенхауэр назначил Даллеса государственным секретарем, Иден высказал надежду, что его коллегой на этом посту окажется кто-нибудь другой: «Не думаю, что я сумел бы с ним сработаться»
[758].
У Даллеса было множество качеств, делавших его весьма влиятельным человеком. Его рабочая этика и принципиальность произвели огромное впечатление на Эйзенхауэра. Конрад Аденауэр считал Даллеса «самым великим человеком» из всех, кого он когда-либо знал, и личностью, «умеющей держать слово»
[759]. Твердая приверженность Даллеса концепции биполярного мира, бдительно-настороженное противостояние уговорам и нажиму, целью которых были бы уступки Москве, и его непреклонная решимость располагали к нему Аденауэра и других руководителей, опасавшихся сепаратной советско-американской сделки.
В Лондоне, однако, призывы Даллеса к принципам высокой морали подчеркивали растущее несоответствие взглядов на будущее Лондона и Вашингтона. Даллес все время громогласно поддерживал заявленные Великобританией и Францией цели, но с таким же успехом постоянно отвергал применение силы ради их отстаивания. Он был исключительно активен с выдвижением идей по преодолению кризиса, однако при ближайшем рассмотрении все эти идеи превращались в сопряженные с тратой большого количества времени буксующие действия, предназначенные для того, чтобы ослабить англо-французскую горячку начать войну. Если бы Даллес был готов настойчиво проводить в жизнь свои собственные предложения, то они могли бы послужить практическим решением Суэцкого кризиса — с не самым предпочтительным для Великобритании и Франции исходом, но с таким, с которым они могли бы все-таки примириться.
И тем не менее не успел Даллес вернуться в Соединенные Штаты, перед тем как отказаться от применения силы и даже своих же собственных предложений по конференции по вопросам морского судоходства, как эти предложения будут отвергнуты Насером. 3 августа он сказал:
«Мы не хотим… отвечать насилием на насилие. Мы хотим, прежде всего, выявить мнение множества жизненно заинтересованных стран, так как считаем, что все страны, кого это касается, включая Египет, с уважением отнесутся к трезвому мнению стран, являющихся участниками международного договора 1888 года
[760] или признающих его условия, предоставляющие соответствующие права»
[761].
Морализаторская риторика не меняла того факта, что отказ Даллеса от рассмотрения возможности применения силы заводил дипломатию союзников в тупик. Единственным способом заставить Насера принять предложенный Даллесом режим Суэцкого канала было бы пригрозить ему британской и французской военной интервенцией в случае его отказа. И тем не менее Даллес противопоставлял каждому из своих планов международного контроля над каналом собственное же категорическое заявление того или иного рода, отрицающее применение силы, что практически побуждало Насера эти планы отвергнуть.
