Никто до этого никогда не интерпретировал статью 1 Североатлантического договора в такой пацифистской форме; никто больше этого и не делал. Само представление о том, что устав военного союза предусматривает обязательное для его членов требование разрешать все споры мирным путем, было, несомненно, поразительным. В любом случае вопрос не был сугубо юридическим. Тут следовало уяснить, предполагает ли союз автоматическое обязательство демонстрировать какое-то понимание выражения каким-либо союзником иметь свои собственные жизненно важные интересы даже за пределами строго определенной договором зоны и, возможно, некоторое сострадание в случае возникновения расхождения во взглядах по тому или иному поводу.
Джордж Кеннан и Уолтер Липпман, эти два великих оппонента в споре в Америке на раннем этапе зарождения политики сдерживания, со всей очевидностью полагали именно так. Джордж Кеннан призывал проявить терпение:
«Мы неловко себя вели в ряде случаев в прошлом; но наши друзья не использовали это против нас. Более того, на нас лежит тяжкая доля ответственности за то отчаяние, которое сподвигло французское и британское правительства на эту плохо продуманную и жалостную акцию»
[778].
Уолтер Липпман пошел дальше и заявил, что Америка заинтересована в успехе Великобритании и Франции:
«Франко-британскую акцию будут оценивать по конечным результатам. …Американский интерес, хотя мы дистанцировались от принятия самого решения, заключается в том, чтобы Франция и Британия теперь добились успеха. Как бы нам ни хотелось, чтобы они вовсе не начинали это дело, мы не можем теперь желать, чтобы их постигла неудача»
[779].
Третья предпосылка политики Америки, ее тайная мечта стать лидером мира развивающихся стран, оказалась неосуществимой. Ричард Никсон, который, вероятно, лучше всех из числа послевоенных американских руководителей изучил национальный интерес, поставил Америку в авангард антиколониальной борьбы 2 ноября, за четыре дня до выборов, когда провозгласил:
«Впервые в истории мы продемонстрировали независимость от англо-французской политики в отношении Азии и Африки, которая представляется нам отражением колониальной традиции. И эта декларация независимости имела электризующий эффект во всем мире»
[780].
В свете более поздних заявлений Никсона трудно поверить, что это отражало нечто большее, чем следование указаниям.
Однако Насер вовсе не стал вести более умеренную политику ни в отношении Запада, ни в отношении своих арабских союзников. Его радикальная клиентура не позволила бы ему признать, что он был спасен лишь благодаря американскому нажиму, даже если бы он и был склонен так поступить. Напротив, чтобы произвести впечатление на свое радикальное окружение, Насер ужесточил нападки на умеренные прозападные правительства на Ближнем и Среднем Востоке. В течение двух лет с момента Суэцкого кризиса было свергнуто прозападное правительство Ирака, и на его месте возник один из самых радикальных режимов арабского мира, в конечном счете выдвинувший Саддама Хусейна. Сирия также становилась все более и более радикальной. В течение пяти лет египетские войска вступили в Йемен, как оказалось, в бесплодной попытке свергнуть существующий режим. А поскольку в итоге стратегические позиции, оставленные Великобританией, унаследовала Америка, именно на Америку обрушилась вся ярость насеровского радикализма, кульминацией чего явился разрыв дипломатических отношений в 1967 году.
Не улучшила Америка и своего положения среди остальной части неприсоединившихся стран. В течение нескольких месяцев с момента Суэцкого кризиса Америка была ничем не лучше Великобритании среди неприсоединившихся стран. Дело было не в том, что большинство неприсоединившихся стран вдруг почему-то стали проявлять враждебность по отношению к Соединенным Штатам, как только они осознали свои возможности в плане рычага воздействия. Эти страны, если говорить о Суэцком кризисе, помнили не то, что Соединенные Штаты поддержали Насера, а то, что Насер добился успеха благодаря своей ловкости в натравливании сверхдержав друг на друга. Суэцкий кризис также впервые послужил неприсоединившимся странам базовым уроком основополагающих истин холодной войны. Они поняли, что оказание давления на Соединенные Штаты обычно приводило к заверениям с их стороны в добром отношении и к попыткам снять источник недовольства, в то время как попытки давления на Советский Союз могли оказаться рискованными, так как неизменным ответом Советского Союза была мощная порция противодействия.
На протяжении десятилетий после Суэцкого кризиса эти тенденции в значительной степени усилились. Суровое осуждение американской политики превратилось в ритуал конференций неприсоединившихся стран. Осуждение советских действий в заключительных декларациях периодически проводимых встреч неприсоединившихся стран было весьма редким и осмотрительным. Поскольку статистически невероятно, что Соединенные Штаты всегда были неправы, направленность Движения неприсоединения должна была отражать расчет интересов, а не моральное осуждение.
Наиболее глубокие последствия Суэцкий кризис вызвал по обеим сторонам разграничительной линии в Центральной Европе. Анвар Садат, главный пропагандист Египта того времени, писал 19 ноября:
«Сегодня в мире есть только две великие державы, Соединенные Штаты и Советский Союз. …Ультиматум поставил Великобританию и Францию на свое место как держав и не крупных, и не сильных»
[781].
Союзники Америки сделали тот же вывод. Суэцкий кризис заставил их осознать, что один из основополагающих принципов Североатлантического альянса — совпадение интересов Европы и Соединенных Штатов — верен в лучшем случае лишь частично. С этого момента довод в пользу того, что Европе не нужно ядерное оружие, поскольку она всегда может рассчитывать на американскую поддержку, наталкивался на воспоминания о Суэцком канале. Конечно, Великобритания всегда имела независимый потенциал сдерживания. Что же касается Франции, то статья во французской ежедневной газете «Ле попюлер» от 9 ноября 1956 года отразила то, что потом стало твердым убеждением Франции: «Французское правительство, без сомнения, вскоре примет решение о производстве ядерного оружия. …Советская угроза применения ракет рассеяла все выдумки иллюзии»
[782].
Не только участники событий в Суэце ощутили на себе удары от чересчур резкого размежевания Америки со своими союзниками. Канцлер Аденауэр, лучший из друзей Америки в послевоенной Европе, какого только можно себе представить, откровенно восхищался Даллесом. Но даже он рассматривал дипломатическую деятельность Америки вокруг Суэцкого канала как потенциальное предостережение относительно возможности достижения глобальной договоренности между Соединенными Штатами и Советским Союзом, платить за которую придется в конце концов Европе.
