Но было уже слишком поздно просить венгерский народ доверить ненавистной коммунистической партии исправление собственных прегрешений. А далее случилось то, что показывают в кино, когда главного героя склоняют принять на себя миссию, которую сам для себя не выбирал, но которая становится его судьбой. Стойкий, хотя и реформист, коммунист на протяжении всей своей жизни, Надь, казалось, на ранних этапах восстания был преисполнен решимости спасти и сохранить коммунистическую партию во многом так, как это сделал Гомулка в Польше. Но с каждым днем всенародные страсти преображали его в живой символ истины, описанный де Токвилем столетием ранее: «…опыт показывает, что самый опасный момент для плохого правительства наступает, как правило, тогда, когда оно начинает реформироваться. Только гений может спасти государя, предпринявшего попытку облегчить положение своих подданных после длительного угнетения. Зло, которое долго терпели как неизбежное, становится непереносимым от одной только мысли, что его можно избежать. И, кажется, что устраняемые злоупотребления лишь еще сильнее подчеркивают оставшиеся и делают их еще более жгучими: зло действительно становится меньшим, но ощущается острее»
[790].
Надю предстояло заплатить жизнью за пришедшее с опозданием прозрение в отношении демократии. После того как Советы сокрушили революцию, они предоставили ему возможность покаяться. Отказ от покаяния и последующая казнь обеспечили ему место в пантеоне мучеников за дело свободы в Восточной Европе.
24 октября уличные демонстрации превратились в полномасштабную революцию. Советские танки, поспешно вступившие в бой, поджигались, а правительственные здания были захвачены. В тот же день Надь был назначен премьер-министром, а два члена советского политбюро, Микоян и Суслов, прибыли в Венгрию для оценки ситуации на месте. К 28 октября советские гости, похоже, пришли к выводу, сходному с тем, какой сделал Хрущев в Варшаве, — то есть, по существу, пойти на компромисс и на создание Венгрии в духе титоизма. Советские танки стали покидать Будапешт. Но даже этот шаг не смог, в отличие от Польши, привести к умиротворению. Демонстранты теперь требовали ни больше ни меньше, как установления многопартийной системы, вывода советских войск со всей территории Венгрии и выхода из Варшавского пакта.
По мере развития этих событий американская политика оставалась демонстративно осмотрительной. Несмотря на все разговоры об «освобождении», Вашингтон оказался явно не готов к такой элементарной вещи, как этот взрыв. Он, казалось, разрывается между желанием максимально помочь развернувшемуся процессу и страхом перед тем, что чересчур прямолинейная политика может дать Советам предлог для интервенции. Самое же главное, Вашингтон продемонстрировал, что он редко бывает в состоянии справиться с двумя крупномасштабными кризисами одновременно. Когда венгерские студенты и рабочие сражались на улицах с советскими танками, Вашингтон хранил молчание. Москва так и не получила ни единого предупреждения на тот счет, что угроза или применение силы могут испортить ее отношения с Вашингтоном.
Соединенные Штаты обратились-таки в Совет Безопасности 27 октября в свете «ситуации, созданной деятельностью иностранных военных сил в Венгрии»
[791]. Но делалось это столь сумбурно, что последовавшая за этим обращением резолюция Совета Безопасности была принята только 4 ноября, то есть тогда, когда советская интервенция уже свершилась.
Пустоту заполнила радиостанция «Свободная Европа», которая взяла на себя трактовку американского отношения к ситуации, призывая венгров ускорить шаги их революции и отвергнуть любой компромисс. Например, 29 октября радиостанция «Свободная Европа» приветствовала введение Имре Надя в должность премьер-министра этой враждебной радиопередачей:
«Имре Надь и его сторонники хотят пересмотреть и осовременить эпизод с троянским конем. Им требуется перемирие для того, чтобы правительство, стоящее ныне у власти в Будапеште, могло удерживать позиции как можно дольше. Те, кто борется за свободу, не должны ни на минуту упускать из виду планы противостоящего им правительства»
[792].
Когда же Надь 30 октября отменил однопартийную систему и назначил коалиционное правительство, состоящее из представителей всех демократических партий, участвовавших в последних свободных выборах 1946 года, радиостанция «Свободная Европа» оставалась полной сомнений:
«Министерство обороны и Министерство внутренних дел по-прежнему находятся в коммунистических руках. Борцы за свободу, не позволяйте, чтобы это сохранялось. Не вешайте свое оружие на стенку»
[793].
Хотя «Свободная Европа» финансировалась американским правительством, управлялась она независимым советом директоров и руководителями программ, не получавшими официальных указаний от администрации. Однако наивно было бы ожидать от венгерских борцов за свободу умения делать различие между политикой правительства Соединенных Штатов и заявлениями радиостанции, специально созданной в качестве механизма проведения в жизнь политики «освобождения», которая, по утверждениям государственного секретаря, была его детищем.
В те редкие случаи, когда администрация Эйзенхауэра позволяла себе высказаться, она как будто более всего хотела успокоить Советы. Хотя и непреднамеренно, но ее высказывания явились почти такими же зажигательными, словно и передачи радиостанции «Свободная Европа». 27 октября, когда, казалось, советские войска выводились из венгерской столицы, Даллес произнес речь в Далласе. Из нее могло сложиться впечатление о том, что Соединенные Штаты пытаются хитростью вывести Венгрию с советской орбиты так, чтобы Москва этого не заметила. Любая восточноевропейская страна, которая порывала с Москвой, как заявил Даллес, могла рассчитывать на американскую помощь. При этом помощь не будет обусловлена «принятием этими странами какой-то конкретной формы общественного устройства». Другими словами, для того, чтобы претендовать на американскую помощь, восточноевропейская страна не обязательно должна превращаться в демократическую; ей достаточно следовать титоистской модели и выйти из Варшавского договора. Сделав типично американское заявление, Даллес присовокупил к этому заявлению заверение об отсутствии у Соединенных Штатов своекорыстных интересов. По словам государственного секретаря, Соединенные Штаты «не исходили из скрытых мотивов, желая независимости странам-сателлитам», и не рассматривали их как «потенциальных военных союзников»
[794].
