Будучи далеко не таким уж убедительным, этот избитый прием американской дипломатической риторики — утверждение об отсутствии скрытых мотивов — обычно истолковывается как признак политически непредсказуемого, произвольного поведения, причем даже немарксистскими руководителями. В любом случае Москву в гораздо большей степени беспокоили действия Америки, а не ее мотивы. Восемью годами ранее Москва наложила вето на участие Восточной Европы в «плане Маршалла», так как видела в американской экономической помощи своеобразную капиталистическую западню. Предложение Даллеса об оказании помощи беглецам из числа стран — членов Варшавского договора с неизбежностью должно было бы подтвердить этот спектр. Потенциальное политическое землетрясение могло стать вполне реальным из-за безапелляционного намека Даллеса на то, что переход Венгрии в другой военный блок не состоялся в первую очередь из-за американской сдержанности в этом вопросе.
Параллельно курсу поджигательских заверений в адрес Советов в речи Даллеса 31 октября выступил Эйзенхауэр с речью, которая особо блистает отсутствием даже малейшего намека на то, что Советский Союз может столкнуться с санкциями, если прибегнет к репрессиям. Эйзенхауэра, не исключено, убедили придерживаться примирительного тона, потому что за день до этого Советский Союз объявил о выработке им перспективных, хотя и двусмысленных, критериев для размещения советских войск в Восточной Европе. В то же время Эйзенхауэр наверняка уже знал о масштабном укреплении советских войск в остальной части Венгрии, начатом повсюду одновременно. Сдержанность Эйзенхауэра по отношению к Советскому Союзу была тем более примечательна в сравнении с сильнейшими нападками на Великобританию и Францию в связи с Суэцем, содержавшимися в той же радиопередаче.
В том, что касается Венгрии, Эйзенхауэр подчеркнул, что, хотя Соединенные Штаты и надеются на окончание господства Советского Союза в Восточной Европе, «мы, конечно, не можем осуществлять политику такого рода при помощи силы»
[795]. Поскольку подобный курс «противоречил бы истинным интересам восточноевропейских народов и обязывающих принципов Организации Объединенных Наций»
[796], причем эта истина в равной степени ускользнула от внимания и радиостанции «Свободная Европа», и борцов за свободу, моливших в тот момент об американской помощи. Тем временем, как далее сказал Эйзенхауэр, он стремится «снять необоснованные страхи по поводу того, что мы-де рассматриваем новые правительства в указанных восточноевропейских странах как потенциальных военных союзников. У нас нет подобных скрытых целей. Мы смотрим на эти народы как на друзей и просто желаем, чтобы эти наши друзья были свободными»
[797].
То, что Америка отрицала наличие у нее скрытых мотивов, для Кремля звучало из уст президента не более убедительно, чем до того из уст государственного секретаря. Советы, чья внешняя политика представляла собою смесь из марксистской идеологии и русских национальных интересов, просто не могли понять отрицания Америкой наличия у нее каких-либо эгоистических мотивов. Однако отказ от применения силы политбюро могло понять, поскольку это устраняло его самый большой страх в решении разобраться с Восточной Европой, чем оно со всей очевидностью готовилось заняться.
Ирония двух официальных заявлений администрации Эйзенхауэра в разгар революции в Венгрии состояла в том, что оба они оказались непреднамеренно провокационными. Заверение в том, что Америка не ищет союзников в Восточной Европе, обеспокоило кремлевских руководителей, потому что оно звучало так, будто Восточная Европа получала возможность поменять членство в союзе. Отказ Америки от применения силы подливал масло в огонь кризиса тем, что снимал опасения Советского Союза по поводу американской реакции на подавление восстания Красной Армией.
Тем временем события в Будапеште вышли из-под контроля даже реформаторского политического руководства. 30 октября революционеры захватили Будапештский горком коммунистической партии и зверски убили всех находившихся внутри, включая, как это ни странно, одного из ближайших сподвижников Надя. Во второй половине того же дня Надь объявил о формировании нового правительства на возникшей в 1945 году основе, во время правления коалиции демократических партий. Конец однопартийной коммунистической власти символически проявился присутствием в составе кабинета Белы Ковача в качестве представителя буржуазной партии мелких сельских хозяев. За несколько лет до этого Ковач был осужден за измену. Вдобавок кардинал Миндсенти, долгое время являвшийся символом оппозиции коммунизму, был выпушен из тюрьмы и выступал перед восторженными толпами. Требуя вывода советских войск со всей территории Венгрии, Надь повел переговоры с двумя эмиссарами политбюро, Микояном и Сусловым, по этому вопросу. Масса политических партий открыла свои представительства и приступила к изданию газет и брошюр.
Создав у Надя впечатление о том, что его предложения могут быть предметом переговоров, Микоян и Суслов отбыли в Москву, под предлогом подготовки к следующему раунду переговоров. В тот же самый вечер, 31 октября, и «Правда», и «Известия» опубликовали официальное заявление Кремля, объявленное за день до этого, где говорилось, что размещение иностранных войск в братской коммунистической стране требует одобрения самой страны и всех членов Варшавского договора: «…размещение войск того или иного государства — участника Варшавского договора — на территории другого государства — участника Варшавского договора — производится по договоренности между всеми его участниками и только с согласия того государства, на территории которого по его просьбе размещены или имеется в виду разместить эти войска»
[798].
Исходя из этих слов, Эйзенхауэр включил в свое упомянутое выше выступление по радио 31 октября в высшей степени оптимистическую интерпретацию заявления советского правительства: «…если Советский Союз действительно будет честно действовать в соответствии с провозглашенным им намерением, мир станет свидетелем огромнейшего шага вперед к справедливости, доверию и взаимопониманию между народами при жизни нашего поколения»
[799].
