В годы, непосредственно последовавшие за блокадой, Берлин превратился в крупный индустриальный центр, потребности которого в случае возникновения экстренных ситуаций более не могли быть удовлетворены при помощи воздушного моста. Хотя Берлин формально все еще оставался городом под четырехсторонним управлением, а за доступ в него нес ответственность Советский Союз, фактически трассы из столицы контролировал восточногерманский сателлит из своей столицы — Восточного Берлина. В силу этого положение Берлина было в высшей степени уязвимым. Линии шоссейных, железнодорожных и воздушных сообщений представлялись легкой добычей для самых тривиальных попыток прервать их функционирование. Этому было очень трудно противостоять силой, даже если бы в совокупности речь шла об угрозе свободе города. Теоретически весь военный транспорт проходил через находящийся под советским контролем пропускной пункт, но это было всего лишь фикцией: контролировал все проходы восточногерманский часовой, а советские офицеры находились в расположенной неподалеку дежурке на случай возникновения споров.
Неудивительно, что Хрущев, заинтересованный поиском места, где можно было бы продемонстрировать необратимый сдвиг в соотношении сил, решил воспользоваться уязвимостью Берлина. В своих мемуарах он отметил: «Грубо говоря, на ноге Соединенных Штатов в Европе имелась болезненная мозоль, на которую мы всегда могли наступить в зависимости от своих потребностей и оказать нажим: связь западных держав, наших бывших союзников, через территорию ГДР с Западным Берлином»
[805].
Вызов со стороны Хрущева позициям Запада в Берлине случился именно в тот самый момент, когда демократии вновь убедили себя в том, что нынешний генеральный секретарь является их единственной надеждой на мир. Даже такой скептический наблюдатель за происходящим на советской политической арене, как Джон Фостер Даллес, отреагировал на речь Хрущева на XX съезде партии в феврале 1956 года, открыто признав, что он увидел «значительный сдвиг» в советской политике. По его словам, советские руководители сделали вывод, что «настало время коренным образом изменить свой подход к некоммунистическому миру. …Теперь они стремятся к достижению своих внешнеполитических целей с меньшими проявлениями нетерпимости и меньшим упором на насилие»
[806]. По той же самой модели в сентябре 1957 года, менее чем через год после кризисов в Суэце и Венгрии, посол Ллевелин Томпсон докладывал из Москвы, что Хрущев «действительно хочет и почти вынужден идти на разрядку в отношениях с Западом»
[807].
Поведение Хрущева не подтверждало подобный оптимизм. Когда в октябре 1957 года Советы запустили «спутник», искусственный сателлит, на околоземную орбиту, Хрущев истолковал это, по существу, разовое достижение как доказательство того, что Советский Союз перегоняет демократические страны в научном и военном отношении. Даже на Западе стало набирать силу утверждение о том, что плановая система, дескать, оказывается выше рыночной экономики.
Президент Эйзенхауэр оказался почти в одиночестве в своем отказе разделить всеобщую панику. Будучи военным человеком, он понимал разницу между опытным образцом и оружием, взятым на вооружение. С другой стороны, Хрущев, воспринимая собственное хвастовство всерьез, начал дипломатическое наступление на широком фронте, чтобы превратить предполагаемое советское ракетное превосходство в некий дипломатический прорыв долгосрочного характера. В январе 1958 года Хрущев сказал датскому журналисту:
«Запуск советских спутников в первую очередь показывает… что произошли серьезные изменения в балансе сил между странами социализма и капитализма в пользу стран социализма»
[808].
В воображении Хрущева, Советский Союз помимо того, что находится впереди Соединенных Штатов в военной и научной отраслях, должен был вскоре также превзойти их и по объему промышленного производства. 4 июня 1958 года он заявил на VII съезде Болгарской коммунистической партии: «Мы твердо убеждены, что близится время, когда социалистические страны перегонят наиболее развитые капиталистические страны не только по темпам роста, но и по объему промышленного производства»
[809].
Будучи искренним коммунистом, Хрущев практически не мог не пытаться получить какие-то дипломатические выгоды от предполагаемого изменения соотношения сил. Берлин стал первой его целью. Хрущев бросил открытый вызов тремя инициативами. 10 ноября 1958 года он произнес речь, потребовав прекращения четырехстороннего статуса Берлина и предупредив, что Советский Союз намеревается передать контроль над доступом в город своему восточногерманскому сателлиту. Начиная с этого дня Хрущев постоянно заявлял: «Пусть США, Франция и Англия сами строят отношения с Германской Демократической Республикой, сами договариваются с ней, если их интересуют какие-либо вопросы, касающиеся Западного Берлина»
[810]. 27 ноября Хрущев трансформировал суть этой речи в официальные ноты Соединенным Штатам, Великобритании и Франции, объявив соглашение четырех держав по Берлину утратившим силу и потребовав превращения Западного Берлина в демилитаризованный «вольный город». Если в течение полугода не будет достигнуто какое-то соглашение, то Советский Союз подпишет мирный договор с Восточной Германией и передаст свои оккупационные права и контроль над коммуникациями Германской Демократической Республике
[811]. Так Хрущев предъявил западным союзникам некое подобие ультиматума.
