В то время как Эйзенхауэр и Макмиллан пытались отыскать какое-либо из советских требований, которое могло бы быть удовлетворено с минимальным ущербом в долгосрочном плане или при полном его отсутствии, де Голль решительнейшим образом выступал против подобной стратегии. Он отвергал «зондажные переговоры», на которые его подталкивали англо-американские партнеры, так как не видел никакой выгоды для Запада от подобного зондажа. Он отрицательно относился к планам процедурных перемен, разрабатываемым в Вашингтоне и Лондоне, и отвергал аргументацию касательно того, что эти планы будто бы «облегчат» доступ в Берлин. Хрущев, в конце концов, предъявил этот ультиматум вовсе не для того, чтобы облегчить западным державам доступ в город. По мнению де Голля, проблема коренилась в советской внутренней структуре, а не в каких-либо конкретных советских претензиях. Эйзенхауэр понимал так, что в военном отношении Советский Союз уступает; де Голль сделал шаг дальше и увязал ультиматум Хрущева с изначально дефектной, слабой и стоящей на исключительно низком уровне политической системой: «…в этом шуме проклятий и требований, устроенном Советами, есть нечто такое двусмысленное и такое искусственное, что поневоле тянет обосновать это либо преднамеренной демонстрацией безумных амбиций, либо желанием отвлечь внимание от огромных затруднений. Эта вторая гипотеза представляется мне более соответствующей истине, поскольку, несмотря на принуждение, изоляцию от остального мира и силовые действия, благодаря которым коммунистическая система осуществляет господство над странами, попавшими под ее иго… на самом деле провалы, недостатки, внутренняя ущербность системы и, что самое главное, характер осуществляемого системой бесчеловечного гнета ощущаются теперь во все большей степени и элитой, и массами, которых становится все труднее и труднее обманывать и порабощать»
[820].
Советская военная мощь, таким образом, была всего лишь фасадом, прикрывающим бесконечную внутреннюю борьбу, присущую советской системе: «…в их лагере борьба между политическими течениями, межклановые интриги, соперничество отдельных лиц периодически приводили к неразрешимым кризисам, последствия которых — или даже предваряющие их признаки — не могут не расшатывать его…»
[821]
Уступка советскому давлению лишь поощрит Хрущева на расширение его зарубежных авантюр с целью отвлечь внимание от коренного внутреннего кризиса системы, что может заставить Германию «…искать на Востоке то самое будущее, гарантий которого она не может получить на Западе»
[822].
Де Голль вполне мог себе позволить столь непримиримую прозорливость, поскольку в отличие от американского президента на нем не лежала конечная ответственность за развязывание ядерной войны. Когда дело дошло бы до нажатия кнопки, в высшей степени сомнительно, чтобы де Голль был готов рискнуть возможностью возникновения ядерного столкновения больше, чем Эйзенхауэр, а с учетом уязвимости его страны он, вероятно, был бы в гораздо меньшей степени, чем американский президент, готов пойти на это. И все же именно в силу своей убежденности в том, что основная опасность возникновения войны коренится в нерешительности Запада и что Америка является единственной страной, способной удержать Советы, де Голль мог себе позволить такую свободу маневра, которая заставила бы Америку твердо стоять на своем или принять на себя всю полноту ответственности за все уступки, которые, не исключено, могли бы быть сделаны. Игра была не самая красивая, но интересы государства, raison d’etat, преподают трудные уроки. И именно на основе raison d’etat де Голль изменил традицию Ришелье держать подле себя Германию слабой и расчлененной, что в течение 300 лет составляло суть французской политики в Центральной Европе.
Де Голль не стал ревностным сторонником франко-германской дружбы в неожиданном порыве внезапного приступа сентиментальности. Со времен Ришелье целью французской политики было держать грозного германского соседа в состоянии либо слабости, либо раздробленности, предпочтительно в том и другом одновременно. В XIX веке Франция поняла, что она бессильна сдерживать Германию в одиночку; следствием этого были союзы с Великобританией, Россией и множеством малых стран. После окончании Второй мировой войны даже такие варианты исчезли. Совместных усилий Великобритании и Франции оказалось недостаточно, чтобы победить Германию в двух мировых войнах. С учетом того, что советские войска находятся вдоль Эльбы, а Восточная Германия превратилась в советского сателлита, союз с Москвой мог скорее закончиться советским господством в Европе, чем сдерживанием Германии. Именно по этой причине де Голль отказался от традиционных антагонистических отношений с Германией и увязал будущее Франции с дружбой с исконным врагом.
Берлинский кризис предоставил де Голлю возможность выдвинуть свою стратегию. Он осмотрительно позиционировал Францию в роли защитника европейской самобытности и использовал Берлинский кризис, чтобы продемонстрировать понимание Францией европейских реалий и ее восприимчивость по отношению к национальным озабоченностям Германии. Подход де Голля носил комплексный характер, требовавший точнейшего балансирования между открытой поддержкой немецких национальных целей и отказом от поддержки их достижения немцами в одиночку или посредством сговора с Советским Союзом. У де Голля возникли опасения того, что мертвая хватка, с которой Москва вцепилась в Восточную Германию, дала бы возможность советским руководителям выступить в роли поборников германского единства или создать на французской границе Германию, находящуюся в свободном плавании. Немецкий многовековой кошмар Франции превращался в кошмар вероятной германо-советской сделки.
Де Голль отреагировал с характерной для него смелостью. Франция допустит наличие у Германии военной и экономической мощи и даже ее превосходства в этих областях, а также поддержит объединение Германии в обмен на признание Бонном Франции в качестве политического лидера Европы. Это был холодный расчет, а не великая страсть; де Голль, безусловно, скончался с чувством исполненного долга, так как на его веку Германия так и не объединилась.
Пытаясь найти баланс между яркой непримиримостью де Голля и стремлением Макмиллана к бурным переговорам, Даллес прибег к своей привычной тактике внесения сумятицы в проблему путем запутывания в юридических деталях, что, по его мнению, так сработало в его пользу во время Суэцкого кризиса. 24 ноября 1958 года, через две недели после угрожающей речи Хрущева, Даллес начал изучать варианты смены процедуры доступа, в главном, однако, не идя на уступки. Он написал Аденауэру, что постарается «заставить Советский Союз придерживаться своих обязательств», одновременно «фактически имея дело с мелкими функционерами (из ГДР), пока они просто осуществляют внешне нынешние договоренности»
[823]. На пресс-конференции 26 ноября Даллес выдвинул положение о том, что восточногерманские официальные лица, не исключено, действуют в качестве «агентов» Советского Союза, — эта уловка напоминает историю с его «Ассоциацией пользователей каналом» времен Суэцкого кризиса (см. двадцать первую главу)
[824].
