При том, что Хрущев, к счастью, проявил нежелание прорабатывать эти или какие-либо еще идеи, западные союзники добились по умолчанию своей главной цели, заключавшейся в выигрыше времени. В 1955 году Женевское совещание позволило Хрущеву добиться ослабления напряженности без каких-либо существенных уступок с его стороны; в 1959 году Эйзенхауэр добился точно такого же результата, задействуя так называемый «дух Кэмп-Дэвида».
Принципиальным результатом Кэмп-Дэвида была еще одна отсрочка. Эйзенхауэр и Хрущев договорились организовать встречу четырех держав, оккупирующих Берлин. Но Эйзенхауэр сначала хотел посоветоваться со своими союзниками. Де Голль отказывался от приглашения на встречу до тех пор, пока Хрущев не нанесет государственный визит в Париж. С учетом всех этих предварительных условий самым ранним сроком проведения встречи оказывался май 1960 года, а местом проведения Париж. В итоге за две недели до встречи над Советским Союзом был сбит американский самолет-шпион У-2. Полет этого самолета дал Хрущеву предлог разрушить всю конференцию, которая к тому времени готовилась уже более года. Но все это, как выяснилось, было только к лучшему, так как американским резервным вариантом по Берлину был план создания «гарантированного города», в который входило множество размышлений, высказанных Эйзенхауэром Гордону Грею. На практике эта схема отличалась от хрущевского предложения о «вольном городе» в первую очередь ярлыком, обозначающим новый статус для этого города.
Хотя в течение нескольких дней западные союзники были озабочены тем, что Хрущев в конечном счете получает предлог для открытого конфликта, весьма скоро стало очевидным, что советский лидер жаждал как раз противоположного — предлога, чтобы избежать конфликта. И жесткость на словах подменила ту самую конфронтацию, которой Хрущев угрожал так же постоянно, как и постоянно отказывался от нее. Вопреки всем ожиданиям, когда Хрущев остановился в Берлине по пути с сорванной Парижской встречи на высшем уровне, то он объявил о переносе своего очередного крайнего срока, на этот раз до времени после проведения в Америке президентских выборов.
К тому моменту, когда Джон Ф. Кеннеди приступил к исполнению своих президентских обязанностей, прошло уже почти три года с выдвижения Хрущевым своего первого ультиматума. С течением времени постепенно снижалась реальность его угрозы и пропадало общее ощущение опасности. Но когда, казалось, берлинский вопрос успокаивался сам собой, администрация Кеннеди совершила неудачную попытку свергнуть Кастро путем высадки в Заливе Свиней, а ее нерешительность по поводу Лаоса, очевидно, убедила Хрущева в том, что Кеннеди был несерьезным противником. На встрече в верхах с Кеннеди в Вене в начале июня 1961 года Хрущев установил очередной полугодовой срок, начав тем самым один из наиболее интенсивных периодов конфронтации за все время холодной войны.
Высказываясь о встрече в верхах 15 июня, Хрущев объявил миру, что заключение мирного договора с Германией нельзя больше откладывать: «Мирное урегулирование в Европе должно быть достигнуто в этом году». Во время одной из своих речей Хрущев появился в форме генерал-лейтенанта, это почетное звание во время войны было пожаловано ему Сталиным. В другом случае Хрущев заявил британскому послу, что потребуется лишь шесть атомных бомб, чтобы уничтожить Англию, и девять, чтобы стереть с лица земли Францию
[838]. В сентябре 1960 года Хрущев покончил с неофициальным запретом на ядерные испытания, который обе стороны соблюдали уже три года. Советский Союз произвел в порядке своей испытательной программы мощнейший взрыв в 50 мегатонн
[839].
Требования Хрущева в отношении послевоенного урегулирования были не новы. Черчилль настаивал на послевоенном урегулировании еще в 1943 году; Сталин предлагал таковое в «мирной ноте» 1952 года; Джордж Кеннан предлагал свой вариант германского урегулирования в середине 1950-х годов. Но в отличие от всех других войн Вторая мировая война не повлекла за собой послевоенного урегулирования. Создавались шаг за шагом американская и советская сферы влияния, причем делалось это не путем официальных соглашений, а путем молчаливого признания свершившихся фактов.
Заключительный акт разграничения европейских сфер влияния начался в утренние часы 13 августа 1961 года. Западноберлинские жители проснулись и обнаружили, что в буквальном смысле находятся в тюрьме. Восточные немцы выстроили проволочные заграждения между советским сектором Берлина и секторами, оккупированными западными державами, и соорудили ограду вокруг всего города. Семьи по обеим сторонам стены оказались разделены. Со временем стена была укреплена; бетон, фугасы и сторожевые собаки стали символами разделенного города и коммунистической антигуманности. Всему миру было продемонстрировано банкротство коммунистического режима, неспособного убедить собственных граждан оставаться в границах своей страны. Тем не менее коммунистическим лидерам удалось заделать дыру в плотине советского блока — по крайней мере временно.
Сооружение стены заставило демократические страны обратить внимание на берлинскую дилемму. Они были готовы защищать свободу Берлина против откровенной агрессии, но не решили, как реагировать, если угроза окажется на более низком уровне, или, фактически, как определять агрессию. Кеннеди почти сразу же заявил, что строительство стены не подпадает под американское понимание агрессии, и решил не реагировать на это мерами военного характера. Американская попытка спустить на тормозах сооружение стены нашла себе наглядное подтверждение в том, что в день ее возведения Кеннеди отправился плавать на яхте, а государственный секретарь Раск присутствовал на бейсбольном матче. Атмосферы кризиса в Вашингтоне не было.
И действительно, у Кеннеди были весьма ограниченные военные возможности. Если бы американские войска убрали заграждения на границе сектора, то восстановленная стена могла бы появиться в глубине всего в нескольких сотнях метров от этого места. Вошли бы они тогда в Восточный Берлин, чтобы ее срыть? Поддержало бы общественное мнение Запада войну за право свободного передвижения внутри Берлина — в то время как на деле Восточный Берлин уже давно был уступлен в качестве столицы восточногерманского коммунистического сателлита?
Когда стало ясно, что Америка не будет сопротивляться сооружению стены посредством применения силы, Западный Берлин и Федеративная Республика испытали некое подобие шока, произведенного столкновением с реальностью, существование которой предполагалось подсознательно, но не признавалось открыто. Не позднее чем после венгерской революции, должно было бы стать ясно, что Запад не будет бросать военный вызов существующим сферам влияния. Брандт должен был заявить позже, что его «восточная политика», приведшая к признанию восточногерманского режима, была порождена разочарованием в реакции Америки на строительство стены. Однако, по всей вероятности, шок в Германии был бы еще сильнее, если бы усилия срыть стену привели к войне. Даже Аденауэр заявил Ачесону, что он не желал бы, чтобы Берлин защищали при помощи ядерной войны, прекрасно отдавая себе отчет в том, что не существует другого средства защитить его.
