Такого рода взгляды неизбежно вели к постепенному отходу Вашингтона от Аденауэра. 22 сентября администрация намеренно допустила следующую утечку информации:
«Авторитетный источник в Соединенных Штатах обратился сегодня к Западной Германии с призывом признать в своих же собственных интересах «реальность» существования двух германских государств.
Источник сообщает, что Западная Германия получила бы лучшие шансы в деле достижения воссоединения Германии путем «переговоров с восточными немцами» вместо того, чтобы их игнорировать»
[844].
В декабре 1961 года Банди попытался успокоить Бонн, сославшись на «основополагающую» задачу Америки обеспечения того, чтобы немецкий народ «не имел никакой легитимной причины сожалеть о доверии к нам». Одновременно он предостерегал против того, чтобы это заверение понималось как «карт-бланш»: «Мы не можем предоставить Германии — и ни один германский государственный деятель у нас этого не просил — право вето Германии на политику Запада. Партнерство свободных людей не может приводиться в действие по призыву лишь одного из его членов»
[845].
На самом же деле эти успокоительные фразы взаимно исключали друг друга. Поскольку заявленные американская и германская позиции были несовместимы и поскольку Германия полностью зависела от Соединенных Штатов в плане защиты Берлина, то отказ Бонну в праве вето мог повлечь за собой лишь два варианта выхода из положения: пойти на риск войны ради дела, в которое, как заявляла администрация Кеннеди, она сама не верила, или навязать Бонну взгляды, отвергнутые германскими руководителями. Первый вариант не прошел бы через американский конгресс и не нашел бы поддержки у общественного мнения; второй повредил бы связям Германии с Западом и нарушил бы внутреннее единство Североатлантического альянса.
В отношениях между Вашингтоном и Бонном постепенно возникало все больше раздражения. Опасаясь тупика и разрыва с Аденауэром, Государственный департамент несколько месяцев оттягивал выполнение директивы Кеннеди о продвижении прямых переговоров с Москвой, — а точнее, он предпочитал проводить встречи, но не предлагал на них никаких новых идей. Если бы Хрущев обладал чувством меры, до него, наверное, дошло бы, что настал тот самый момент, когда можно определиться, какие из многочисленных намеков Запада можно перевести в твердую политическую валюту. Вместо этого он продолжал повышать ставки и избегал переговоров.
В период этой дипломатической паузы и напряженности между союзниками я имел косвенное отношение к формированию политики в Белом доме в качестве консультанта Совета национальной безопасности. Хотя мне и были известны темы дебатов и разные подводные течения, водоворотом кружащие вокруг президента, я лично в принятии окончательных решений не участвовал. Традиционалисты в НАТО, — в частности, Ачесон, который исполнял функции внештатного консультанта в те промежутки времени, когда его острый язык не приводил к опале, — в принципе были не склонны вести переговоры вообще. Подобно де Голлю и Аденауэру, они не могли видеть какие-то возможные улучшения в новых процедурах доступа в Берлин и ничего, кроме горького осадка на душе, не ожидали от попыток обсуждения вопроса воссоединения Германии.
Как бы я ни восхищался Ачесоном, но я не верил, что стратегия саботажа может продолжаться вечно. Хрущев в любой момент мог навязать переговоры; ни один западный руководитель, даже де Голль, не пошел бы на то, чтобы поставить свою общественность перед необходимостью столкновения, если он поначалу не продемонстрирует, что использовал все имеющиеся в наличии иные средства для того, чтобы его избежать. Полагая опасным вести переговоры на базе советской повестки дня, я считал жизненно важным заранее разработать американский план относительно будущего Германии. Я опасался, способны ли союзники действовать сообща, если принятие решения будет передано конференции или окажется увязанным с вопросом установленных противоположной стороной крайних сроков. В плане решения процедурных вопросов я стоял за переговоры; для решения вопросов по существу я был ближе к традиционным позициям Аденауэра и Ачесона.
Мое недолгое пребывание в Белом доме во времена Кеннеди дало мне возможность несколько раз встретиться с Аденауэром. Эти встречи помогли помочь мне осознать ту степень недоверия, которое Берлинский кризис породил у прежде столь близких союзников. В 1958 году, вскоре после публикации моей книги «Ядерное оружие и внешняя политика»
[846], Аденауэр пригласил меня приехать к нему, хотя тогда я был еще сравнительно малоизвестным младшим преподавателем. Во время состоявшейся беседы Аденауэр многозначительно советовал мне не обманываться появлением монолитного коммунистического блока от Балтики до Юго-Восточной Азии: с его точки зрения, разрыв между Китаем и Советским Союзом был неизбежен. Он надеялся, по его словам, что, когда это случится, демократические страны будут готовы извлечь из этого пользу.
Я раньше не слышал такого рода предположения и не поверил ему. Аденауэр, должно быть, истолковал мое потрясенное молчание как знак согласия, так как при встрече с Кеннеди через три года он в заключение пространного заявления на тему неминуемого китайско-советского разрыва добавил, что моя точка зрения совпадает с его собственной. Чуть позднее я получил записку от Кеннеди, где говорилось, что он был бы весьма благодарен, если бы, начиная с данного момента, я делился своими геополитическими прозрениями не только с германским канцлером, но также и с ним.
Предположив, — очевидно, в результате этого обмена мнениями Аденауэра с Кеннеди, — что я ближе к Аденауэру, чем это было на самом деле, Белый дом обратился ко мне в начале 1962 года с просьбой попытаться сгладить все более громкие претензии канцлера по поводу берлинской политики администрации Кеннеди. Я должен был ознакомить Аденауэра с американским подходом к переговорам, планами направления военных контингентов в Берлин, а также, в качестве особого знака внимания, с ядерными возможностями Америки, информация о чем, как мне объяснили, ранее никогда не передавалась никому из союзников, за исключением Великобритании.
Задача оказалась нелегкой. Я едва начал свое выступление, как Аденауэр перебил меня: «Все это мне уже говорили в Вашингтоне. Там это на меня не произвело никакого впечатления; почему они думают, что это произведет впечатление на меня здесь?» Я резко заметил, что не нахожусь на государственной службе, что меня попросили посетить его с тем, чтобы уменьшить его озабоченность, и что ему следует сначала выслушать меня, прежде чем делать выводы.
