Аденауэр оказался в замешательстве. Он спросил, сколько времени я посвящаю работе в качестве консультанта Белого дома, и, услышав, что примерно 25 процентов, тихо проговорил: «В таком случае я полагаю, что вы сообщите мне 75 процентов правды». Это было сказано в присутствии американского посла Уолтера К. Доулинга, которому, согласно формуле Аденауэра, приходилось все время лгать.
Но даже в тот момент, когда германо-американские отношения находились на низком уровне, Аденауэр продемонстрировал, что для него доверие является моральным императивом. Хотя ядерная стратегия не принадлежала к сфере наиболее интересных для него вопросов, он в высшей степени оценил знак доверия, которое оказал ему Вашингтон, передав через меня ядерную информацию. Эмигрировав в возрасте 15 лет из Германии 25 годами ранее, я, естественно, не считал свой запас немецких слов достаточным для обсуждения проблем ядерного оружия и потому эту часть беседы провел по-английски. Нашим переводчиком был один из сотрудников аппарата канцлера. 25 лет спустя этот чиновник, который к тому времени был уже пожилым человеком, вышедшим на пенсию, написал мне, что, как любой достойный переводчик, он сделал запись ядерной части беседы и представил ее Аденауэру. Реакция канцлера была такой: он дал слово, что эта информация будет считаться конфиденциальной, поэтому даже единственный экземпляр подобной записи, подшитый в дело, явится нарушением данного обещания. И он распорядился, чтобы все письменные документы, относящиеся к этому разделу беседы, были уничтожены.
Тем не менее к апрелю 1962 года германо-американские отношения вышли из-под контроля. 21 апреля имела место утечка информации об американском плане создания Международного органа по обеспечению доступа, который регулировал бы въезд в Берлин и выезд из него. В него должны были входить пять западных сторон (три западные оккупационные державы плюс Федеративная Республика и Западный Берлин), пять коммунистических участников (Советский Союз, Польша, Чехословакия, Германская Демократическая Республика и Восточный Берлин), а также три нейтральные страны (Швеция, Швейцария и Австрия). Объединению будет способствовать создание ряда комитетов при равном представительстве западно- и восточногерманских официальных лиц.
Неудивительно, что Аденауэр стал ярым противником создания органа по обеспечению доступа, особенно с учетом того, что Восточная и Западная Германия имели бы в нем равный статус. Более того, наличие представителей как от Восточного, так и от Западного Берлина подрывало бы и без того зыбкий четырехсторонний статус города и еще больше повышало бы роль Восточной Германии. Поскольку число коммунистов в международном Органе по обеспечению доступа равнялось бы числу представителей от демократических стран, три слабые нейтральные страны, которые легко могли бы стать объектом советского шантажа, получили бы решающий голос. Канцлер счел все это весьма скверным заменителем американских обязательств.
Аденауэр решил вскрыть нарыв, совершив беспрецедентный для себя шаг и выступив с критикой своего главного союзника. На пресс-конференции 7 мая 1962 года он решительно отверг идею создания Международного органа по обеспечению доступа:
«Мне представляется, что весь этот план не может быть осуществлен. Вам известно, что в итоге решающим голосом будут обладать три страны, а именно: Швеция, Австрия и Швейцария, поскольку голоса с Востока и Запада, по-видимому, будут взаимопогашаться. Что ж, тогда мне следует спросить вас, ответят ли эти страны утвердительно, если им зададут вопрос, нравится ли им подобная роль. Я так не думаю!»
[847]
Чтобы подчеркнуть степень своего недовольства, Аденауэр зло посмеялся над попыткой администрации Кеннеди придать больший приоритет проблемам развивающегося мира:
«Я тоже против колоний, и я целиком за оказание помощи на развитие. Но я также требую, чтобы 16 миллионам немцев (в Восточной Германии) было позволено жить их собственной жизнью. Мы будем говорить об этом и нашим друзьям, и нашим врагам»
[848].
Эти разногласия так и не были преодолены. 17 июля 1962 года Кеннеди по-прежнему говорил Анатолию Добрынину, новому советскому послу, что «также возможны и другие вопросы, по которым мы могли бы быть готовы оказать весьма сильное давление на немцев, например, по вопросу структуры Международного органа по обеспечению доступа»
[849]. Поскольку Аденауэр уже открыто и весьма подробно пояснил, почему он возражает против как состава, так и функций такого органа, Хрущев не мог не понимать, что он держит в своих руках ключ к развязыванию крупнейшего кризиса внутри Североатлантического альянса.
Поразительно, что именно тогда, когда советский успех казался неизбежным, Хрущев изменил взятый ранее курс. Пытаясь одним махом осуществить прорыв, которого он так и не сумел совершить последние три года, Хрущев разместил на Кубе советские ракеты средней дальности. Очевидно, Хрущев рассчитывал, что, если ему удастся эта авантюра, его позиции на возможных переговорах по Берлину будут подавляющими. По той же самой причине Кеннеди не мог допустить распространения советской стратегической мощи на Западное полушарие. Его отважное и умелое поведение во время кризиса не только вынудило Хрущева убрать советские ракеты, но в процессе дела лишило его дипломатические усилия вокруг Берлина какой бы то ни было степени доверия, еще остававшейся до этого.
Понимая, что ему не хватает средств для достижения своей цели, Хрущев объявил в январе 1963 года, что «успех», связанный с сооружением Берлинской стены, сделал сепаратный мирный договор с Берлином ненужным. Берлинский кризис подошел к концу. Он продолжался пять лет. В ходе этого кризиса союзники сохранили свои позиции по большинству главнейших вопросов, — несмотря на целый ряд колебаний. Со своей стороны Хрущев добился лишь постройки стены, чтобы не позволить восточногерманским гражданам удрать из коммунистической утопии.
Западу повезло, что Хрущев переоценил свои возможности, так как Североатлантический альянс был близок к развалу. Американская позиция, как при Эйзенхауэре, так и при Кеннеди, базировалась на традиционном принципе противодействия со стороны Америки переменам под угрозой силы, а не переменам как таковым. В качестве чисто теоретического заявления в этом не было ничего необычного, но лишь при условии единодушного понимания того, что об исходе кризиса следует судить по содержанию, а не по методам.
И если говорить о содержании, то разнообразные планы, рассматривавшиеся администрацией как Эйзенхауэра, так и Кеннеди, были исключительно рискованными. У всех у них был общий недостаток, состоящий в перемене существующего порядка вещей в направлении, на котором настаивали Советы. А по-другому и быть не могло, поскольку Советский Союз, безусловно, не начал бы кризиса для того, чтобы ухудшить собственное положение. Любое предлагаемое quid pro quo обязывало бы Советский Союз снять очередную заведомо невыполнимую угрозу, а в обмен получить вполне реальное улучшение статуса восточногерманского сателлита и выгодное для себя изменение существующих процедур доступа в Берлин. Двойной кошмар Аденауэра — что восточногерманские коммунисты могли бы обрести средства для использования уязвимости Берлина и что мог бы произойти разрыв между обязательствами Бонна перед Североатлантическим альянсом и его устремлениями в отношении национального единства — был присущ каждому из предполагаемых планов переговоров.
