И все-таки какими бы эгоистичными ни были ответы де Голля, вопросы эти касались самой сути роли Америки в международном плане, ставшие особенно актуальными в эпоху после окончания холодной войны. Поскольку один из труднейших уроков, который Америке еще предстоит усвоить, заключается в том, что страны сотрудничают друг с другом в течение длительного периода лишь тогда, когда они разделяют общие политические цели. Американская политика должна сосредоточиваться преимущественно на этих целях, а не на одних лишь механизмах, используемых для их достижения. Функционирующий международный порядок должен обеспечивать свободное пространство для отличающихся друг от друга национальных интересов. И хотя в его рамках должны делаться попытки их примирения, их никогда нельзя просто так игнорировать.
Возвышенные представления Кеннеди об атлантическом партнерстве, основанные на наличии у крыши единого дома двух опор в лице Европы и Америки, вызывало неустанные противодействия со стороны де Голля, выдвинувшего свою собственную концепцию гораздо более запутанной, пусть и менее возвышенной, системы отношений. Обе концепции отражали историю и ценности своих стран. Концепция Кеннеди была современным вариантом наследия Вильсона и Франклина Делано Рузвельта; концепция де Голля была сложным вариантом классического европейского равновесия, основанного на разделенной Германии, западногерманском экономическом превосходстве, французском политическом господстве в Европейском сообществе и на американской ядерной защите как некоей подстраховке.
Тем не менее, когда все было сказано и сделано, де Голль оказался побежден самим фактом приверженности старомодному национальному интересу, который он так мощно вызвал к жизни. Мудрый государственный подход подразумевает трезвую оценку своих сил. Блестящий анализ де Голля оказался негодным из-за его неспособности принять во внимание тот факт, что французскому национальному интересу претило разжигание раздоров с Соединенными Штатами до такой степени, что это могло побудить Америку разорвать связи с Европой, — во всяком случае, пока Советский Союз оставался целым и невредимым. Франция была в состоянии сорвать американские планы, но не так сильна, чтобы навязать свои собственные.
Пренебрегал ли де Голль истиной или был чересчур горд, чтобы признать ее, но он нередко превращал чисто теоретические построения в конкретный удар по американским намерениям, как будто распространение постоянного недоверия внутри альянса являлось главной сутью французской политики. Тем временем де Голль свел на нет свой же собственный замысел. Его предположение о том, что решение по вопросу о войне и мире в самом глубоком смысле носит политический характер, было по-своему верным. А его идея относительно директората правильно обращала внимание на настоятельную необходимость наличия совместных политических целей, особенно за пределами территории деятельности Североатлантического альянса.
И тем не менее де Голль доходил до того, что доводил весомые соображения до обреченных на провал крайностей. Одно дело для него было отвергать структуры, которые превращали договоренность в нечто обязательное и имели целью процедурными средствами предотвращать автономные действия, и совсем другое дело вести атлантические взаимоотношения в форме постоянной конфронтации между Европой и Америкой. Его бесцеремонная тактика вошла в крайнее противоречие с представлением американцев о международных отношениях, особенно о союзах, и оказалась несовместима с поведением других членов НАТО, которые, когда им пришлось выбирать между Вашингтоном и Парижем, предпочитали делать выбор в пользу первого.
Это особенно было характерно для взаимоотношений Франции с Германией. Де Голль сделал франко-германское сотрудничество стержнем своей внешней политики. Но хотя он имел поддержку Германии по вопросу политики в отношении Берлина и значительную симпатию с ее стороны к его взглядам по поводу контроля над ядерными силами, существовал предел, далее которого ни один германский государственный деятель не мог бы и не хотел бы пойти в размежевании с Соединенными Штатами. Какими бы ни были их опасения в отношении конкретных политических шагов Америки, германские руководители не имели ни малейшего желания оставаться один на один с Советским Союзом при наличии одной лишь поддержки со стороны Франции. Независимо от того, как германские руководители оценивали относительные достоинства англо-американской позиции по вопросу контроля над ядерными вооружениями и европейской интеграции, никто из них не предпочел бы малые французские силы обширному американскому ядерному арсеналу или политическую поддержку Франции поддержке Соединенных Штатов. Таким образом, существовал неотъемлемый предел тому, что де Голль в состоянии был достигнуть, становясь на антиамериканский курс; его усилия по предотвращению появления националистической Германии могли породить риск появления германского национализма в какой-то иной многовариантной форме.
Особенностью кризисов 1960-х годов было то, что все они заканчивались ничем. После Берлинского кризиса 1958–1963 годов больше не было лобовых советских вызовов западным интересам в Европе. После внутриатлантического кризиса 1960–1966 годов связанные с НАТО вопросы превратились в мирное сосуществование американской и французской концепции. В 1970-е годы администрация Никсона во время так называемого «Года Европы» попыталась оживить хотя бы частично дух подхода Кеннеди на базе более скромных предложений. Однако потерпела неудачу, наткнувшись на ту же самую скалу голлистской оппозиции, причем во многом по тем же причинам. Время от времени Франция пыталась создавать независимый на деле европейский военный потенциал, но американская сдержанность и двусмысленность германского поведения не давали этим планам обрести значимость. Шли десятилетия, и как американский, так и французский подход оказался перечеркнут реальными событиями.
По иронии судьбы, в мире, существующем после окончания холодной войны, оба политических оппонента оказались в обстановке, в которой безусловное сотрудничество между ними стало ключом к продуктивным атлантическим и внутриевропейским отношениям. Вильсоновские представления относительно сообщества демократических государств, действующего на основе единства целей и разделения труда, подходили к международному порядку 1950–1960 годов, характеризовавшемуся в своей основе преобладанием внешней угрозы со стороны тоталитарной идеологии и наличием почти полной ядерной монополии и экономического превосходства Америки. Однако исчезновение единой, объединяющей угрозы и идеологический крах коммунизма вместе с появлением более равномерного распределения экономической мощи налагали на международный порядок требование более тонкого балансирования национальных и региональных интересов. Коммунизм действительно рухнул, как это предсказывали Кеннан, Ачесон и Даллес. И тем не менее в конце пути оказался не мир, построенный по законам вильсоновского идеализма, а заразная форма того самого национализма, который Вильсоном и его последователями был назван «старомодным». Де Голль не удивился бы этому новому миру. Да и вряд ли он счел бы его каким-то «новым». Он утверждал бы, что мир этот существовал всегда, только на какой-то период он был прикрыт тонким флером преходящего феномена гегемонии двух держав.
В то же самое время крах коммунизма и объединение Германии перечеркнули большинство деголлевских постулатов. Скептически относившийся ко всему, кроме международной роли собственной страны, де Голль переоценивал возможности Франции самостоятельно управлять ходом исторического процесса. «Новый мировой порядок» оказался не более милостив к мечтаниям де Голля относительно французского политического преобладания в Европе, чем к идее неоспоримого глобального лидерства Америки. Объединенная Германия более не нуждалась в подтверждении со стороны союзников своей высшей легитимности по сравнению с восточногерманским соперником. А с учетом того, что прежние восточноевропейские сателлиты Советского Союза стали равноправными участниками игры, Франция не обладает достаточными силами, чтобы в одиночку обеспечить новое европейское равновесие. Традиционный выбор Франции в деле сдерживания Германии путем сближения с Россией исключен любым из возможных вариантов эволюции бывшего Советского Союза: если результатом будет хаос и развал, то Россия окажется слишком слабой, чтобы выступать в роли противовеса Германии; если возобладает русский национализм и произойдет рецентрализация, то новое государство, все еще обладающее тысячами единиц ядерного оружия, может оказаться слишком сильным, чтобы выступать в роли партнера Франции. Совершенно не обязательно, что это новое государство предпочтет Францию. Оно, несомненно, посчитало бы вполне привлекательным для него союз с Америкой или Германией. Более того, любая попытка окружения Германии вновь возродила бы тот самый национализм, который руководителям этой страны удавалось сдерживать и который в прошлом являлся вечным кошмаром для Франции. Таким образом, Америка остается самым надежным, пусть даже концептуально самым трудным, партнером Франции, а также единственной ее подстраховкой в деле проведения абсолютно необходимой ей политики дружбы с Германией.
