Несмотря на свое фиаско в итоге, Горбачев заслуживает уважения за готовность противостоять вставшим перед Советским Союзом дилеммам. Вначале он, казалось, верил в то, что сможет придать новую жизнь обществу, проведя чистку в рядах коммунистической партии и дополнив централизованное планирование отдельными элементами рыночной экономики. Хотя Горбачев и понятия не имел о масштабах того, что берет на себя внутри страны, он совершенно ясно представлял себе, что ему необходим период международного спокойствия для реализации начатого. В этом плане выводы Горбачева не слишком отличались от тех, которые сделали его предшественники послесталинской поры. Но если Хрущев в 1950-е годы по-прежнему был убежден в том, что советская экономика вскоре обгонит капиталистическую, Горбачев в 1980-е уяснил себе, что Советскому Союзу понадобится очень долгий срок, чтобы достичь такого уровня промышленного производства, который хотя бы в самой отдаленной перспективе мог бы считаться сопоставимым с капиталистическим миром.
Чтобы обеспечить себе передышку, Горбачев занялся коренной переоценкой советской внешней политики. На XXVII съезде партии в 1986 году марксистско-ленинская идеология была почти полностью выброшена за борт. Предыдущие периоды мирного сосуществования оправдывались как временные передышки, необходимые для приспособления к соответствующему балансу сил в условиях продолжения классовой борьбы. Горбачев был первым советским руководителем, полностью отвергнувшим понятие классовой борьбы и провозгласившим мирное сосуществование самоцелью. Хотя Горбачев продолжал утверждать наличие идеологических различий между Востоком и Западом, он настаивал на том, что они отходят на задний план перед важностью международного сотрудничества. Более того, сосуществование воспринималось не так, как ранее, — то есть как интерлюдия перед очередной конфронтацией, — но как постоянный компонент отношений между коммунистическим и капиталистическим мирами. Оно оправдывалось уже не как необходимая стадия на пути к потенциальной победе коммунизма, но как вклад в дело благополучия всего человечества.
В своей книге «Перестройка» — что означает «реформа» — Горбачев так описывает новый подход:
«Различия, конечно, будут оставаться. Но что же, нам стреляться из-за них? Не правильнее ли будет перешагнуть через то, что нас разделяет, ради общечеловеческих интересов, ради жизни на Земле? Мы свой выбор сделали, утверждая новое политическое мышление и обязывающими заявлениями, и конкретными действиями и поступками.
Народы устали от напряженности, от конфронтации. Им импонируют поиски более безопасного и надежного мира. Мира, в котором каждый сохранял бы свои философские, политические, идеологические взгляды, свой образ жизни»
[1074].
Горбачев уже говорил нечто подобное за два года до этого на пресс-конференции после первой встречи с Рейганом в 1985 году:
«Для нынешней международной ситуации характерна очень важная особенность, которую и мы, и Соединенные Штаты Америки должны учитывать в своей внешней политике. Я имею в виду вот что. В нынешних условиях речь уже идет не только о противостоянии двух общественных систем, но и о выборе между выживанием и взаимным уничтожением»
[1075].
Разумеется, ветераны холодной войны испытывали затруднения, пытаясь определить, насколько глубже был подход Горбачева, чем в предыдущие периоды сосуществования. В начале 1987 года у меня была встреча с Анатолием Добрыниным, тогдашним главой международного отдела Центрального комитета (что более или менее эквивалентно должности советника Белого дома по национальной безопасности), в просторном здании Центрального комитета в Москве. Добрынин позволил себе столько пренебрежительных замечаний в адрес афганского правительства, поддерживаемого Москвой, что я задал ему вопрос, действует ли до сих пор доктрина Брежнева. Добрынин парировал мой вопрос так: «А отчего вы думаете, что кабульское правительство коммунистическое?»
Когда я доложил в Вашингтоне, что подобное замечание, казалось бы, подразумевает готовность Советов выбросить за борт афганских марионеток Кремля, общей реакцией на это было мнение о том, что Добрынин оказался-де во власти чувств, желая сделать приятное старому другу, — качество, которого я совершенно не замечал на протяжении почти 10 лет нашего знакомства с советским концом «секретного канала». Тем не менее их скептицизм был оправдан, потому что смена Горбачевым внешнеполитических доктрин не сразу сказалась на текущей политике. Не вникая в суть новой доктрины, советские лидеры описывали ее как способ «избавить Запад от образа врага» и тем самым ослабить единство стран Запада. Самопровозглашенное «новое мышление», которое Горбачев объявил в ноябре 1987 года, «начало пробивать дорогу в мировые дела, разрушая стереотипы антисоветизма и подозрительности к нашим инициативам и действиям»
[1076]. Советская тактика на переговорах по контролю над вооружениями казалась перепевом тактики времен первых лет пребывания Никсона на посту президента — делалась тотальная попытка подорвать системы обороны, но при этом сохранялась подспудная наступательная угроза.
Управление великой державой напоминает вождение супертанкера, весящего сотни тысяч тонн и имеющего радиус поворота, превышающий десятки километров. Ее руководители должны уравновешивать воздействие, которое они стремятся оказать на окружающий мир, и моральный уровень собственной бюрократии. Главы правительств обладают формальной прерогативой устанавливать направления политики; но так или иначе, а трактовка того, что имели в виду руководители, ложится на правительственную бюрократию. А у глав правительств никогда не бывает ни времени, ни штата, чтобы следить за повседневным претворением в жизнь их директив и замечать все исполнительские нюансы. По иронии судьбы, чем сложнее и шире бюрократический аппарат, тем вернее всего именно так все и происходит. Даже в правительствах менее жестких, чем советская система, перемены в области политики часто совершаются со скоростью ползущего ледника.
