С течением времени горбачевские перемены уже не могла игнорировать даже бюрократия, сформированная почти 30 годами пребывания Громыко на посту министра иностранных дел. Это объясняется тем, что горбачевское «новое мышление» шло гораздо дальше приспособления уже сложившейся советской политики к новым реальностям. Оно полностью рушило интеллектуальную подоплеку исторически сложившейся советской внешней политики. Когда Горбачев заменил концепцию классовой борьбы вильсонианской темой глобальной взаимозависимости, он определял мир сопоставимых интересов и лежащей в его основе гармонии. А это было полнейшим отходом от установившейся ленинской ортодоксии и исторического марксизма.
Крах идеологии не только лишил советскую внешнюю политику исторического смысла и убежденности, но усугубил трудности, присущие ситуации, в которой оказались Советы. К середине 1980-х годов советские политики столкнулись с кругом вопросов, которые решить по отдельности было довольно трудно, но в сочетании друг с другом они оказывались неразрешимыми. В их число входили следующие вопросы: отношения с демократическими странами Запада, отношения с Китаем, напряженное положение в рядах сателлитов, гонка вооружений и стагнация внутренней экономической и политической системы.
Первоначальные шаги Горбачева не очень-то отличались от стандартного советского образа действий с момента смерти Сталина — поиск путей к ослаблению напряженности через создание помех или по крайней мере тем, что в прошлом в большинстве своем выглядело как помехи. 9 сентября 1985 года журнал «Тайм» опубликовал интервью с Горбачевым, в котором тот выдвинул свое понимание принципа мирного сосуществования:
«Вы спросили меня, что является тем главным, что определяет советско-американские отношения. Думаю, что это тот непреложный факт, что, независимо от того, нравится нам это или нет, мы можем уцелеть или погибнуть только вместе. Главный вопрос, на который мы должны ответить, заключается в том, готовы ли мы наконец признать, что нет иного способа жить в мире друг с другом и готовы ли мы переключить наше мышление и образ действий с военных на мирные рельсы»
[1077].
Дилемма Горбачева заключалась в том, что, с одной стороны, его заявления рассматривались в том же контексте, в каком 30 лет назад воспринималось сказанное Маленковым и Хрущевым, в том, что, с другой стороны, они были слишком туманными, чтобы вызвать точный ответ на них. При отсутствии предложений по политическому урегулированию Горбачев оказывался впутанным в ортодоксию двадцатилетней давности, в течение которой дипломатия между Востоком и Западом ассоциировалась с контролем над вооружениями.
Контроль над вооружениями превратился в трудный для понимания предмет, включавший такие, доступные только посвященным, тонкие материи; для того чтобы разобраться в них, даже с наилучшими намерениями, понадобятся годы. Но Советскому Союзу требовалась неотложка и не просто для снятия напряженности, экстренная помощь была нужна для снятия давления экономического характера, особенно из-за гонки вооружений. Не было ни малейшей надежды добиться этого посредством трудоемких процедур установления согласованных уровней вооруженной мощи, сопоставления несопоставимых систем, ведением переговоров о ненадежных способах контроля и проверки, а затем тратя годы на претворение всего этого в жизнь. При данных обстоятельствах переговоры по контролю над вооружениями становились средством оказания давления на непрочную советскую систему — тем паче эффективным, потому что эти переговоры вовсе не задумывались для подобной цели.
Последняя возможность Горбачева быстро положить конец гонке вооружений или по крайней мере увеличить напряженность внутри Североатлантического альянса была упущена в Рейкьявике в 1986 году. Но Горбачев, казалось, ощущал себя в западне, как Хрущев из-за Берлина четверть века назад, будучи между собственными «ястребами» и «голубями». Вполне вероятно, он прекрасно понял всю уязвимость американской переговорной позиции и почти наверняка осознавал свои собственные императивы. Но его военные советники, вероятнее всего, сказали ему, что если он согласится демонтировать все ракеты, а СОИ будет реализовываться беспрепятственно, то какая-нибудь американская администрация в будущем могла бы нарушить соглашение и добиться решающего преимущества над сильно сократившимися (или, в крайнем случае, полностью ликвидированными) советскими ракетными силами. Технически это было так, но в равной степени верно было и то, что конгресс со всей вероятностью отказался бы финансировать СОИ, если бы соглашение о контроле над вооружениями, в основе которой лежала бы рейкьявикская формула, повлекло за собой ликвидацию всех ракет. Вдобавок это рассуждение полностью пренебрегало теми выгодами, которые приобрел бы Советский Союз вследствие почти неизбежной конфронтации, порождаемой рейкьявикским планом, между Соединенными Штатами и всеми другими ядерными державами.
Следующие поколения всегда любят возлагать упреки за неудачи на личности, а не на обстоятельства. На деле внешняя политика Горбачева — особенно по вопросам контроля над вооружениями — была хитроумно обновленной советской послевоенной стратегией. И ее вполне возможным результатом было бы создание безъядерной зоны в Германии и предпосылки для германской политики с большей национальной направленностью по двум причинам: Америка в меньшей степени была бы готова пойти на риск ядерной войны ради страны, которая, обретая защищенность, уходила от ядерных стратегических рисков ради защиты самой себя, а Германия подвергалась бы все большему искушению делать акцент на создание безъядерной зоны на своей территории, чтобы получить какой-либо особый статус.
Горбачев предложил механизм ослабления Североатлантического альянса в речи на Совете Европы в 1989 году, когда выдвинул идею «общеевропейского дома» — неопределенной структуры, простирающейся от Ванкувера до Владивостока, в которой каждый будет находиться в союзе друг с другом, а само понятие «союз» перестанет что-либо значить. Что, однако, Горбачеву недоставало, так это времени — принципиальной предпосылки вызревания его политики. Лишь какие-то немедленные перемены могли бы дать ему возможность пересмотреть его приоритеты. Однако после Рейкьявика он вынужден был вернуться к отнимающему время дипломатическому процессу переговоров по 50-процентному сокращению стратегических сил и «нулевому варианту» по ракетам промежуточного радиуса действия. А для завершения этого потребовались бы годы, да это и не имело никакого отношения к его основной проблеме — к осознанию того, что гонка вооружений истощает ресурсы Советского Союза.
К декабрю 1988 года Горбачев отказался от достижения долгосрочных выгод, которые уже были у него почти в руках, и отступил, занявшись односторонним сокращением советских вооруженных сил. В программной речи в Организации Объединенных Наций 7 декабря он объявил об одностороннем их сокращении на 500 тысяч человек и 10 тысяч танков, включая половину танков, противостоящих НАТО. Остальные силы, размещенные в Центральной Европе, подлежали реорганизации для превращения их в чисто оборонительные. Стремясь успокоить Китай, Горбачев также объявил о выводе «большой части» советских вооруженных сил из Монголии. Эти сокращения были четко названы «односторонними», хотя Горбачев и добавил несколько жалобно: «Мы действительно надеемся, что Соединенные Штаты и европейцы также предпримут какие-то шаги»
[1078].
