Цена сохранения орбиты сателлитов стала чрезмерно высокой. Даже речь на Совете Европы звучала слишком уклончиво — хотя по историческим советским стандартам она была достаточно ясной. В октябре 1989 года Горбачев во время визита в Финляндию безоговорочно отверг «доктрину Брежнева». Его представитель Герасимов шутил с прессой, что Москва приняла «доктрину Синатры» для Восточной Европы. «Знаете песню Фрэнка Синатры «Я сделал это по-своему»? Венгрия и Польша делают это по-своему»
[1083].
Было слишком поздно спасать коммунистов в Восточной Европе или даже, по правде говоря, в Советском Союзе. Горбачевская ставка на либерализацию неминуемо должна была провалиться. Как только коммунистическая партия теряла свой монолитный характер, она становилась деморализованной. Либерализация оказывалась несовместимой с коммунистическим правлением — коммунисты не могли превратиться в демократов, не перестав быть коммунистами. Этого уравнения Горбачев так и не понял, хотя понял Ельцин.
Также в октябре 1989 года Горбачев посетил Берлин, чтобы принять участие в праздновании 40-й годовщины создания Германской Демократической Республики и заодно убедить ее руководителя сталинистского типа Эриха Хонеккера проводить более ориентированную на реформы политику. Само собой, он бы не приехал на эту церемонию, если бы предполагал, что больше такого рода празднеств не будет. Это отразилось в произнесенной им речи:
«Нас постоянно призывают ликвидировать то или иное разделение. Нам часто приходится слышать: «Пусть СССР избавится от Берлинской стены, тогда мы поверим в его мирные намерения».
Мы не идеализируем порядок, установившийся в Европе. Но факт есть факт, что до сих пор признание послевоенной реальности обеспечивало мир на континенте. Каждый раз, когда Запад пытался перекроить послевоенную карту Европы, это означало ухудшение международного положения»
[1084].
И тем не менее спустя четыре недели Берлинская стена пала, а через 10 месяцев Горбачев согласился на объединение Германии и ее членство в НАТО. К тому времени все коммунистические правительства бывших сателлитов оказались свергнуты, а Варшавский пакт перестал существовать. Ялта подверглась пересмотру. История открыто продемонстрировала, что хвастливые заявления Хрущева о том, что коммунизм похоронит капитализм, были сущим вздором. Советский Союз, доведший себя до истощения 40 годами попыток угрозами и давлением подорвать западное единство, оказался вынужденным выпрашивать благоволения Запада, поскольку он нуждался в западной помощи в бо́льшей степени, чем в сохранении орбиты сателлитов. 14 июля 1989 года Горбачев обратился к совещанию на высшем уровне глав правительств промышленно развитых демократических стран Группы семи — G7:
«Наша перестройка неотделима от политики, нацеленной на наше полноправное участие в мировой экономике. Мир может только выиграть от открытия такого огромного рынка, как Советский Союз»
[1085].
Горбачев поставил все на два предположения: о том, что либерализация модернизирует Советский Союз и что Советский Союз тогда сможет в международном плане отстаивать свои интересы как великая держава. Ни одно из этих ожиданий не воплотилось в действительность, и внутренняя база Горбачева рухнула столь же позорно, как провалилась орбита сателлитов.
Греческий философ и математик Архимед сказал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну землю». Революции пожирают своих детей, поскольку революционеры редко осознают, что после определенного момента социального разрушения более не остается конкретных архимедовых точек опоры. Горбачев начинал с убеждения, что реформированная коммунистическая партия сможет двинуть вперед советское общество в современный мир. Но он не смог дойти до понимания того, что коммунизм является проблемой, а не решением. На протяжении жизни двух поколений коммунистическая партия подавила независимую мысль и разрушила личную инициативу. К 1990 году централизованное планирование превратилось в нечто окаменелое, а различные организации, созданные, чтобы держать под контролем все стороны жизни, вместо этого заключали договора о ненападении с теми самыми группами, которые они предположительно обязаны были бы контролировать. Дисциплина превратилась в рутину, и попытка Горбачева высвободить инициативу породила хаос.
Трудности у Горбачева проявились на простейшем уровне попыток поднятия производительности труда и введения отдельных элементов рыночной экономики. Почти сразу же стало ясно, что в системе плановой экономики отсутствует отчетность и поэтому отсутствует самая существенная предпосылка эффективной экономики. Сталинская теория утверждала господство принимаемого в центре плана, но реальность была совершенно иной. То, что называлось «планом», на самом деле являлось таким широкомасштабным сговором бюрократической верхушки, который сводился к гигантскому мошенничеству с целью введения в заблуждение центральные власти. Директора, отвечающие за производство, министерства, которым было поручено распределение, и плановые органы, как предполагалось, издающие директивы, работали вслепую, поскольку понятия не имели, каким будет спрос, и не обладали возможностью внесения корректив в раз установленные производственные программы. В результате каждое из подразделений этой системы ставило перед собой лишь минимальные цели в качестве плановых заданий, покрывая нехватки за счет частных сделок с другими подразделениями за спиной у центральных властей. Все материальные стимулы срабатывали против инноваций, и это положение дел не могло быть исправлено, поскольку мнимые руководители считали практически невозможным раскрыть истинное положение дел в своем обществе. Советский Союз вернулся в раннюю историю Российского государства; он превратился в гигантскую «потемкинскую деревню».
Попытки реформирования сломались под натиском прочно окопавшегося статус-кво, как уже случилось с Хрущевым и позднее с Косыгиным. Поскольку по меньшей мере 25 процентов национального бюджета уходило на субсидирование цен, не существовало объективного критерия эффективности или оценки экономического спроса. Когда товары скорее распределялись, чем покупались, коррупция стала единственным проявлением рыночных отношений.
Горбачев осознал наличие повсеместно распространившейся стагнации, но не обладал творческой фантазией или умением прорваться через ее окостеневшие структуры. А различные надзорные органы системы со временем сами превращались в часть проблемы. Коммунистическая партия, возникшая как инструмент революции, не обладала иными функциями в развитой коммунистической системе, кроме надзора за тем, в чем она не разбиралась, — эту проблему она разрешала, вступая в сговор с теми, кого она якобы контролировала. Коммунистическая элита стала привилегированным классом чиновничества; теоретически отвечая за национальную ортодоксию, она концентрировала свое внимание на том, чтобы сохранять свои незаконные доходы.
