Конец холодной войны, являвшийся целью американской политики на протяжении восьми администраций обеих политических партий, весьма напоминал то, что Джордж Кеннан предсказывал в 1947 году. Независимо от степени уступчивости в политике Запада по отношению к Советскому Союзу, советской системе требовался призрак вечного внешнего врага, чтобы оправдать навязанные своему народу страдания и содержать вооруженные силы и аппарат безопасности, требуемые для сохранения власти. Когда под давлением совокупного отпора со стороны Запада, кульминацией которого явились годы президентства Рейгана, XXVII съезд партии сменил официальную доктрину сосуществования на взаимозависимость, исчез моральный базис для внутренних репрессий. Затем стало очевидно, как и предсказывал Кеннан, что Советский Союз, граждане которого были воспитаны в духе дисциплины и не могли мгновенно переключиться на компромисс и взаимные уступки, в одночасье превратится в «одно из самых слабых и наиболее вызывающих жалость национальных обществ»
[1092].
Как отмечалось ранее, Кеннан в конечном счете пришел к убеждению, что его политика сдерживания была чересчур милитаризирована. Более точной оценкой было бы то, что, как всегда, Америка колебалась между чрезмерной опорой на военную стратегию и чрезмерной эмоциональной зависимостью от надежды на конверсию противника. Я также критиковал многие из отдельных политических действий, проводившихся во имя сдерживания. Тем не менее общее направление американской политики отличалось исключительной дальновидностью и оставалось исключительно осмысленным, несмотря на смену администраций и потрясающее разнообразие участвовавших в политике личностей.
Если бы Америка не организовала сопротивление тогда, когда уверенная в себе коммунистическая империя действовала, словно за ней будущее, и заставляла народы и руководителей во всем мире верить в то, что это, возможно, так и есть, то коммунистические партии, уже по отдельности самые сильные в послевоенной Европе, вероятно, смогли бы возобладать. Серию кризисов по поводу Берлина нельзя было бы выдержать, а их количество могло бы возрасти. Эксплуатируя американскую послевьетнамскую травму, Кремль направил силы своих верных сторонников в Африку, а собственные войска в Афганистан. Он мог бы вести себя еще напористей, если бы Америка не защитила глобальный баланс сил и не оказала помощи в восстановлении демократических обществ. То, что Америка не видела себя в роли одной из составляющих баланса сил, делало процесс более болезненным и сложным, но это же потребовало от американцев беспрецедентной самоотдачи и творческих способностей. Реальность ситуации не изменилась, и именно Америка сохранила глобальное равновесие сил и, следовательно, мир на земле.
Победа в холодной войне не была, конечно, достижением какой-то одной администрации. Она стала результатом наложения друг на друга 40 лет американских двухпартийных усилий и 70 лет коммунистического окостенения. Феномен Рейгана возник из случайного благоприятного сочетания личности с открывшимися перед ней возможностями: десятилетием ранее этот политик казался бы слишком воинственным, а десятилетием позже слишком однобоким. Комбинация идеологической боевитости, сплотившей вокруг него американскую общественность, и дипломатической гибкости, которую консерваторы не простили бы никакому другому президенту, была именно тем, что требовалось в период советской слабости и возникающего сомнения в правильности наших собственных действий.
И тем не менее внешняя политика Рейгана была скорее, по своей природе, блистательным солнечным закатом, чем зарей новой эры. Холодная война как будто была сделана на заказ в соответствии с представлениями американцев. Имел место доминирующий идеологический вызов, делающий универсальные принципы, пусть даже в чрезмерно упрощенной форме, применимыми к большинству мировых проблем. И налицо была явная и непосредственная военная угроза, источник которой не вызывал сомнений. Но даже тогда американские мучения — от Суэца до Вьетнама — явились результатом применения универсальных принципов к конкретным случаям, которые оказались для них совершенно невосприимчивыми.
В мире по окончании холодной войны нет преобладающего идеологического вызова или, в данный момент, какого-то одного геостратегического противостояния. Почти каждая ситуация — это особый случай. Исключительность вдохновляла американскую внешнюю политику и давала Соединенным Штатам силу выстоять в холодной войне. Но эту силу потребуется применять гораздо тоньше и осторожнее в многополярном мире XXI века. В итоге Америка вынуждена будет оказаться перед проблемой, ответа на которую ей удавалось избегать на протяжении почти всей своей истории: является ли ее традиционное восприятие самой себя как либо маяка, либо крестоносца по-прежнему определяющим ее выбор или ограничивающим варианты выбора? И вкратце еще: должна ли она наконец-то выработать какое-то определение своего национального интереса?
Глава 31
Пересмотр структуры нового мирового порядка
К началу последнего десятилетия XX века вильсонианство, похоже, торжествует победу. Коммунистический идеологический и советский геополитический вызовы оказались побеждены одновременно. Цель морального противостояния коммунизму слилась с геополитической задачей сопротивления советскому экспансионизму. Неудивительно, что президент Буш провозгласил свои надежды на новый мировой порядок в классической вильсонианской терминологии:
«Перед нами встает ви́дение нового партнерства наций, которое переходит границы холодной войны. Партнерства, основанного на консультациях, сотрудничестве и коллективных действиях, особенно через международные и региональные организации. Партнерства, объединенного принципом и властью закона и поддерживаемого справедливым распределением затрат и обязательств. Партнерства, целью которого является приращение демократии, приращение процветания, приращение мира и сокращение вооружений»
[1093].
Преемник Буша от Демократической партии президент Билл Клинтон описал стоящие перед Америкой задачи в сходных выражениях, развивая тему «расширения демократии»:
«В новую эру опасностей и возможностей нашей всепоглощающей целью должно стать расширение и усиление мирового сообщества рыночных демократий. Во времена холодной войны мы стремились сдерживать угрозу выживанию свободных институтов. Теперь мы стремимся расширить круг народов, которые живут при наличии этих свободных институтов, так как нашей мечтой является такой день, когда мнения и энергия каждого человека на свете получат возможность полного самовыражения в мире бурно процветающих демократических стран, сотрудничающих друг с другом и живущих в мире»
[1094].
