Американцам не следует рассматривать это как унижение Америки или симптом национального упадка. На протяжении значительной части своей истории Соединенные Штаты были фактически одной из многих стран, а не абсолютной сверхдержавой. Подъем других силовых центров — Западной Европы, Японии и Китая — не должен тревожить американцев. В конце концов, совместное использование мировых ресурсов и развитие иных обществ и экономик были типично американской задачей еще со времен «плана Маршалла».
Тем не менее, если предпосылка вильсонианства становится менее значимой, а обязательные установки вильсонианской внешней политики — коллективная безопасность, преобразование чьих-то соперников по американскому образу и подобию, международная система решения споров правовым путем и безусловная поддержка этнического самоопределения — во все меньшей степени находят воплощение на практике, то на каких же принципах Америке следует основывать свою внешнюю политику в наступающем столетии? История не предлагает никаких путеводителей, ни даже аналогий, которые бы полностью всех устраивали. И тем не менее история учит на примерах. И поскольку Америка отправляется в плавание по неизведанным водам, ей стоило бы сопоставить эпоху, предшествовавшую появлению Вудро Вильсона, и «американский век», чтобы найти подсказки для грядущих десятилетий.
Концепция Ришелье относительно raison d’etat, другими словами, принцип оправдания интересами данного государства средств, которыми оно пользуется, чтобы обеспечить эти интересы, всегда была отвратительна американцам. Речь не идет о том, что американцы никогда не применяли принцип raison d’etat — имеется много примеров начиная со времен хитроумных сделок «отцов-основателей» с европейскими державами в первые десятилетия существования республики и вплоть до целенаправленного проведения экспансии на свой Запад, проходившей под лозунгом «предначертания судьбы». Но американцы всегда чувствовали себя неловко, открыто признавая наличие у них эгоистических интересов. Воюя в мировых войнах или участвуя в локальных конфликтах, американские руководители всегда заявляли, что сражаются во имя принципа, а не ради какого-то интереса.
Для любого изучающего европейскую историю концепция баланса сил представляется чем-то само собой разумеющимся. Но баланс сил, как и учет высших интересов государства, является продуктом последних двух столетий, изначально введенных в обиход еще английским королем Вильгельмом III, который пытался обуздать экспансионистские устремления Франции. Следовательно, концепция коалиции более слабых государств, объединяющихся, чтобы стать противовесом более сильному, не является чем-то из ряда вон выходящим. И все же поддержание баланса сил требует неустанной заботы. В следующем столетии американским руководителям придется четко сформулировать перед своей общественностью концепцию национального интереса и объяснить, как следует обеспечивать этот интерес — и в Европе, и в Азии — при помощи поддержания баланса сил. Америке потребуются партнеры для сохранения равновесия в ряде регионов мира, и этих партнеров не всегда придется выбирать из одних только моральных соображений. Четкое определение национального интереса должно стать важным руководством для американской политики.
Международная система, просуществовавшая самый длительный срок без большой войны, была той, что возникла в результате Венского конгресса. Она сочетала в себе легитимность и равновесие сил, общность ценностей и дипломатию по поддержанию баланса сил. Общность ценностей ограничивала объем требований со стороны отдельных стран, в то время как равновесие ограничивало возможности настаивать на них. В XX веке Америка дважды пыталась создать мировой порядок, почти исключительно основывающийся на ее ценностях. Многое из того, что считается хорошим в современном мире, было достигнуто благодаря героическим усилиям того периода. Но вильсонианство не может являться единственной основой в эпоху после окончания холодной войны.
Рост демократии продолжает оставаться одним из главных чаяний Америки, однако необходимо понимать и препятствия, с которыми она сталкивается как раз в момент кажущегося философского триумфа. Ограничение власти центрального правительства стало предметом главной заботы западных политических теоретиков, в то время как во многих других обществах политическая теория была направлена на укрепление авторитета государства. Нигде не было столь настоятельного требования расширения личных свобод. Эволюция западной демократии привела к созданию гомогенных обществ, наделенных продолжительной общей историей (даже Америка, со своим многоязычным населением, создала мощнейшую культурную самобытность). Общество и в каком-то смысле нация предшествовали государству и не нуждались в том, чтобы оно их создавало. В такой обстановке политические партии представляют собой вариации лежащего в их основе согласия и единства; сегодняшнее меньшинство — это потенциально завтрашнее большинство.
Во многих других частях света государство предшествовало нации; оно было и часто остается главнейшим элементом ее формирования. Политические партии, там, где они существуют, отражают фиксированную, как правило общинную, идентичность; меньшинство или большинство, как правило, носят постоянный характер. В таких обществах политический процесс заключается в господстве, а не в смене пребывания у власти, которая, если это вообще имеет место, происходит скорее посредством неконституционных переворотов, чем в результате конституционных процедур. Концепция лояльной оппозиции — суть современной демократии — редко имеет место. Гораздо чаще оппозиция рассматривается как угроза национальному единству, приравнивается к измене и безжалостно подавляется.
Демократия западного стиля предполагает наличие консенсуса в отношении ценностей, который устанавливает пределы партийным пристрастиям. Америка не была бы верна себе самой, если бы не настаивала на универсальной применимости идеи свободы. Не подлежит сомнению тот факт, что Америка обязана отдавать предпочтение демократическим правительствам, а не репрессивным, и быть готовой платить определенную цену за свою моральную убежденность. Совершенно ясно и то, что существуют зоны свободы действий по своему усмотрению в отношении правительств и институтов, воплощающих на деле демократические ценности и права человека. Трудность возникает тогда при определении точной цены, которую следует заплатить, и ее соотношения с другими важными американскими приоритетами, включая национальную безопасность и всеобщий геополитический баланс. Если американские проповеди должны выходить за рамки патриотической риторики, то они должны отражать реалистичное понимание пределов возможностей Америки. Америке надлежит быть осторожной в плане расширения моральных обязательств, когда сокращаются финансовые и военные ресурсы для проведения глобальной внешней политики. Широковещательные заявления, не подкрепленные ни возможностью, ни готовностью им соответствовать, точно так же уменьшают влияние Америки и в других делах.
Точное соотношение между моральными и стратегическими элементами американской внешней политики не может быть предписано абстрактно. Но начало мудрости состоит в признании необходимости установления баланса. Как ни могущественна Америка, ни одна страна не обладает возможностями навязывать все свои предпочтения остальному человечеству; должны быть установлены приоритеты. Даже если бы реально существовали для этого необходимые ресурсы, недифференцированное вильсонианство не было бы поддержано, если бы американская общественность четко понимала вытекающие из этого обязательства и степень вовлеченности. Существует риск превращения в лозунг, при помощи которого может совершаться уход от трудных геополитических выборов путем одних заявлений, не несущих какого бы ни было риска вообще. И тогда может появиться угроза появления пропасти в политике Америки между заявленными претензиями и готовностью их подкрепить делом; практически неизбежное разочарование очень легко превращается в оправдание полного самоустранения от международных дел.
