До вступления Америки в войну европейские демократии никогда не осмеливались открыто выражать сомнения относительно идей Вильсона и, напротив, делали все возможное, чтобы привлечь Вильсона на свою сторону, потакая ему. К тому моменту, когда Америка все-таки выступила на стороне Антанты, их охватило отчаяние. Объединенных сил Великобритании, Франции и России оказалось недостаточно для победы над Германией, а в результате русской революции они опасались, что вступление Америки в войну всего-навсего уравновесит выход из нее потерпевшей крах России. Брестский мир с Россией показал, что готовила Германия для проигравших. Страх перед германской победой удерживал Великобританию и Францию от споров на тему целей войны со своим идеалистически настроенным американским партнером.
После заключения перемирия союзники стали легче высказывать свои сомнения. Не впервые европейский альянс подвергался деформации или разбивался вследствие победы (например, на определенном этапе Венского конгресса победители угрожали друг другу войной). И все же победители в Первой мировой войне были настолько истощены понесенными ими потерями и опять же слишком зависели от американского гиганта, что не могли пойти на риск сердитого диалога с ним или его выхода из процесса мирного урегулирования.
Это было особенно верно применительно к Франции, которая вдруг оказалась в поистине трагическом положении. В течение двух столетий она боролась за достижение господства в Европе, а теперь, по окончании войны, у нее больше не было уверенности в ее способности защитить даже собственные границы от побежденного врага. Французские руководители инстинктивно чувствовали, что у опустошенной страны не хватит сил, чтобы сдерживать Германию. Война истощила Францию, и мир казался ей предчувствием дальнейшей катастрофы. Франция, воевавшая за свое существование, теперь боролась за право быть самой собой. Она не осмеливалась оставаться в одиночестве, и, тем не менее, ее самый могучий союзник предлагал положить в основу мира принципы, которые превращали безопасность в юридическую процедуру.
Победа заставила Францию со всей ясностью осознать, что реванш достался ей слишком высокой ценой и что она уже почти столетие живет за счет своего основного капитала. Только одна Франция знала, до какой степени слабой она стала, по сравнению с Германией, хотя никто другой, а особенно Америка, не был готов ей поверить. Таким образом, накануне победы начался франко-американский диалог, ускоривший процесс деморализации Франции. Как Израиль в наше время, Франция маскировала свою уязвимость колючей раздражительностью, а нарастающую панику скрывала за непримиримостью. И, подобно Израилю в наше время, испытывала постоянный страх изоляции.
Хотя союзники Франции настаивали на том, что ее страхи преувеличены, французские государственные деятели лучше знали реальное положение дел. В 1880 году на долю Франции приходилось 15,7 % населения Европы. К 1900 году эта цифра снизилась до 9,7 %. В 1920 году население Франции составлял 41 миллион человек, а Германии — 65 миллионов, что вынуждало французского государственного деятеля Бриана отвечать упрекавшим его в политике умиротворения по отношению к Германии критикам, что он проводит внешнюю политику, соответствующую коэффициенту рождаемости Франции.
Падение экономической мощи Франции в относительных показателях было еще более значительным. В 1850 году Франция была крупнейшей промышленно развитой страной на континенте. К 1880 году производство Германией стали, угля и железа превзошло французское. В 1913 году Франция добывала 41 миллион тонн угля, по сравнению с 279 миллионами тонн, добываемыми Германией; к концу 1930-х годов различие возросло до 47 миллионов тонн, добытых Францией, в сравнении с 351 миллионом тонн у Германии
[310].
Остаточная мощь побежденного врага наглядно обозначила существенное отличие поственского и постверсальского международного устройства. И причиной этого было отсутствие единства среди победителей после Версаля. Наполеона победила коалиция держав, и коалиция держав также потребовалась для того, чтобы превозмочь императорскую Германию. Даже после поражения оба побежденных — Франция в 1815 году и Германия в 1918 году — оставались достаточно сильными, чтобы превзойти любого из членов коалиции по отдельности и, возможно, над любой комбинацией из двух. Разница заключалась в том, что в 1815 году миротворцы оставались едины и заключили Четырехсторонний альянс — преобладающую по силам коалицию четырех держав, способную сокрушить любые мечты о реванше. В постверсальский период победители не оставались союзниками, так как Америка и Советский Союз полностью вышли из процесса, а Великобритания вела себя в высшей степени двусмысленно по отношению к Франции.
И лишь в постверсальский период Франция пришла к ясному осознанию того, что поражение, нанесенное ей Германией в 1871 году, не было отклонением от нормы. Единственным способом сохранить равновесие сил с Германией для Франции мог быть раздел Германии на составляющие ее государства, возможно, путем воссоздания Германской конфедерации XIX века. И действительно, Франция наскоками преследовала эту цель, поощряя сепаратизм в земле Рейнланд и оккупировав саарские угольные разработки.
Однако на пути разделения Германии стояли два препятствия. Бисмарк, например, построил одно слишком хорошо. Германия, которую он создал, пронесла чувство единства через поражение в двух мировых войнах, несмотря на французскую оккупацию Рурской области в 1923 году и несмотря на навязанное Советским Союзом государство-сателлит в Восточной Германии в течение жизни целого поколения после Второй мировой войны. Когда в 1989 году рухнула Берлинская стена, президент Франции Миттеран какое-то время носился с идеей сотрудничества с Горбачевым в деле противодействия объединению Германии. Но Горбачев, слишком занятый внутренними проблемами, отнюдь не рвался затеять подобную авантюру, а Франция была недостаточно сильна, чтобы справиться с этим в одиночку. Аналогичная слабость Франции помешала разделению Германии в 1918 году. Даже если бы Франция оказалась способной на такое дело, ее союзники, особенно Америка, не потерпели бы такого грубого нарушения принципа самоопределения. Но и Вильсон не был готов настаивать на мире, носящем характер примирения. В конце концов, он согласился с рядом условий карательного характера, противоречивших принципу равноправного отношения, обещанному в «Четырнадцати пунктах».
Попытка примирить американский идеализм с французскими кошмарами оказалась за пределами человеческой изобретательности. Вильсон согласился на корректировку «Четырнадцати пунктов» в обмен на учреждение Лиги Наций, от которой он ожидал удовлетворения любых законных жалоб, возникших в результате мирного договора. Франция согласилась на гораздо меньшие по объему карательные меры, чем те, что она считала соизмеримыми с принесенными ею жертвами, в надежде, что это повлечет за собой американские обязательства долгосрочного характера по обеспечению безопасности Франции. В итоге ни одна из стран не достигла своих целей: Германия не была умиротворена, Франция не добилась обеспечения собственной безопасности, а Соединенные Штаты отошли от урегулирования.
