По задумкам Вильсона, Лига Наций должна была обладать двойным мандатом на принуждение к миру и на исправление возникших при этом несправедливостей. Тем не менее Вильсона при этом одолевало двойственное ощущение. Невозможно было найти хотя бы один исторический пример того, как европейские границы менялись бы по призыву к чувству справедливости или в соответствии с чисто юридической процедурой; они изменялись — или защищались — во имя конкретного национального интереса. И все же Вильсон отлично понимал, что американский народ даже самым отдаленным образом не был готов нести военные обязательства по защите положений Версальского договора. В сущности, идеи Вильсона преобразовывались в институты, эквивалентные мировому правительству, к чему американский народ был готов в еще меньшей степени, чем к исполнению функции глобальной полицейской силы.
Вильсон стремился обойти эту проблему, делая упор скорее на мировое общественное мнение, чем на мировое правительство или военную силу в качестве крайней меры против агрессии. В феврале 1919 года он так описывал это участникам мирной конференции:
«…посредством этого инструмента [Лиги Наций] мы оказываемся в зависимости в первую очередь и главным образом от одной великой силы, и это моральная сила мирового общественного мнения…»
[318]
А то, что не могло бы быть разрешено при помощи мирового общественного мнения, бесспорно, довело бы до конца экономическое давление. В письменной справке Боумана говорится следующее:
«В делах, связанных с наказанием, была альтернатива войне, а именно бойкот; государству, виновному в преступном поведении, может быть отказано в торговле, включая почтово-телеграфную связь»
[319].
Ни одно европейское государство еще не видело подобного механизма в действии и не смогло бы заставить себя поверить в реальность его существования. В любом случае, слишком много было ожидать от Франции, которая потратила столько крови и средств на собственное выживание, чтобы она в итоге столкнулась с вакуумом в Восточной Европе и с такой Германией, реальная сила которой была значительно больше ее собственной.
Для Франции в этом случае существование Лиги Наций оправдывалось одной только целью, и это была активизация военной помощи, направленной против Германии, если таковая понадобится. Древняя и к тому времени истощенная страна, Франция не могла заставить себя довериться основополагающему принципу коллективной безопасности, состоящему в том, что все страны станут оценивать угрозы одинаково, или если это так, то они должны будут прийти к одинаковым выводам относительно того, как им противодействовать. Если система коллективной безопасности не сработала бы, то Америка и, возможно, Великобритания ее всегда смогли бы защитить, в самом крайнем случае, своими силами. Но для Франции не было такого самого крайнего случая; она должна была бы четко и безошибочно определиться с первого раза. Если основополагающая предпосылка в отношении системы коллективной безопасности оказывалась ошибочной, Франция, в отличие от Америки, не смогла бы вести еще одну классическую войну; она перестала бы существовать. Таким образом, Франции не требовалась общая страховка, ей нужна была гарантия применительно к конкретным обстоятельствам. А американская делегация решительно отказывалась предоставлять таковую.
Хотя нежелание Вильсона связать Америку чем-то большим, чем просто декларацией принципов, было понятно в свете испытываемого им давления внутри собственной страны, оно лишь усугубило дурные предчувствия Франции. Соединенные Штаты никогда не колебались в плане применения силы для подкрепления доктрины Монро, которую Вильсон постоянно представлял в качестве модели нового международного порядка. И, тем не менее, Америка становилась недоступной, когда вставал вопрос германской угрозы европейскому балансу сил. Разве это не означало, что европейское равновесие в меньшей степени заботит Америку с точки зрения безопасности, чем ситуация в Западном полушарии? Чтобы снять эту проблему, французский представитель в соответствующем комитете Леон Буржуа продолжал настаивать на создании международных сил или любого другого механизма, наделявшего Лигу Наций возможностью автоматического реагирования на случай отказа Германии от условий версальского урегулирования, — единственной причины войны, представлявшей интерес для Франции.
Казалось, что на какое-то время Вильсон даже готов был одобрить концепцию, сославшись на предложенные проектом Устава положения как на гарантию «прав собственности в мире»
[320]. Но окружение Вильсона пришло в ужас. Члены его свиты знали, что сенат никогда не ратифицирует положения о постоянных международных силах или бессрочных военных обязательствах. Один из советников Вильсона даже утверждал, что положение, оговаривающее применение силы для противостояния агрессии, окажется неконституционным:
«Существенным возражением против подобного условия является то, что оно не будет иметь юридической силы, если станет составной частью договора, подписанного Соединенными Штатами, поскольку конгресс в соответствии с Конституцией имеет полномочия объявлять войну. Война, автоматически возникающая в силу положения, проистекающего из условий договора, не является войной, объявляемой конгрессом»
[321].
В буквальном смысле слова это означало, что ни один из союзов с Соединенными Штатами не может носить обязательного характера.
Вильсон быстро отыграл к платформе доктрины коллективной безопасности в ее чистом виде. Отвергая предложение Франции, он назвал резервный механизм принуждения ненужным, поскольку Лига Наций сама по себе явилась бы источником безграничного доверия во всем мире. Он утверждал, что «единственный метод… заключается в нашем доверии к добросовестности наций, входящих в Лигу. …Когда придет опасность, придем и мы, но вы обязаны доверять нам»
[322].
Доверие, однако, не тот товар, которым оперируют дипломаты. Когда на карту ставится выживание наций, государственные деятели предпочитают более осязаемые гарантии — особенно если страна так ненадежно расположена, как Франция. Убедительность американского аргумента состояла в отсутствии альтернативы; какой бы двусмысленный характер ни носили обязательства Лиги, они все же были лучше, чем ничего. Один из британских делегатов, лорд Сесил, говорил именно это, когда ругал Леона Буржуа за его угрозы не вступать в Лигу, если в ее Уставе не будет предусмотрен механизм принуждения. «Америка, — заявил Сесил Буржуа, — ничего не выигрывает от создания Лиги Наций; …она могла бы устраниться от европейских дел и заниматься своими собственными; сделанное Америкой предложение о предоставлении поддержки на практике было подарком Франции…»
[323]
