Это относится к деятельности Организации Объединенных Наций даже в период после окончания холодной войны. Во время «войны в Заливе» в 1991 году она действительно одобрила американские действия, но выступление против иракской агрессии вряд ли можно было бы назвать применением на практике доктрины коллективной безопасности. Не ожидая международного консенсуса, Соединенные Штаты в одностороннем порядке направили крупные экспедиционные силы. Другие страны могли усиливать влияние на действия Америки, лишь присоединившись к тому, что, по существу, было чисто американским предприятием; они не могли избежать риска конфликта, если бы наложили на него вето. В дополнение к этому, внутренние брожения в Советском Союзе и Китае давали постоянным членам Совета Безопасности стимул поддерживать готовность Америки на соответствующие действия. Во время войны в Персидском заливе коллективная безопасность послужила оправданием американского лидерства, а не стала его заменой.
Разумеется, эти уроки еще не были усвоены в те невинные дни, когда концепция коллективной безопасности была впервые введена в дипломатический обиход. Государственные деятели послеверсальского периода наполовину убедили себя в том, что вооружения являются причиной напряженности, а не ее результатом, и наполовину верили в то, что если добрая воля сменит подозрительность традиционной дипломатии, то международные конфликты, возможно, будут устранены. Несмотря на эмоциональное опустошение в результате войны, европейские руководители должны были бы понять, что общее учение о коллективной безопасности не станет работать, даже если оно преодолеет все барьеры на своем пути, до тех пор, пока оно не затрагивает три самые мощные нации мира: Соединенные Штаты, Германию и Советский Союз. Поскольку Соединенные Штаты отказались вступить в Лигу Наций, Германии помешали это сделать, а Советский Союз, с которым обращались, как с парией, относился к ней с презрением.
Страной, которая сильнее всех пострадала от послевоенного порядка, была «победоносная» Франция. Французские государственные деятели знали, что положения Версальского договора не смогут сохранять Германию постоянно слабой. После последней европейской войны, Крымской войны 1854–1856 годов, победители — Великобритания и Франция — сумели сохранять в силе военные условия мира менее чем 20 лет. После Наполеоновских войн Франция всего через три года уже стала полноправным членом «Европейского концерта». После Версаля упадок Франции в сравнении с Германией становился все более очевидным, даже несмотря на то что она, казалось, господствовала в Европе в военном плане. Победоносный главнокомандующий Франции, маршал Фердинанд Фош, был прав, когда заявил по поводу Версальского договора: «Это не мир, это перемирие на 20 лет»
[336].
К 1924 году штаб британских сухопутных сил пришел к тому же выводу, когда он предсказал, что Германия вновь начнет войну с Великобританией по тем же проблемам, которые будут «просто повторением ситуаций, вовлекших нас в последнюю войну»
[337]. Запреты, наложенные Версальским договором, как утверждали в штабе военные, отсрочат перевооружение Германии самое большее на девять месяцев и перестанут срабатывать, как только Германия почувствует себя в достаточной мере политически сильной, чтобы сбросить оковы Версаля, — генеральный штаб прозорливо отвел на это примерно 10 лет. Действуя в унисон с анализом французов, британский генеральный штаб также предсказал, что Франция окажется беззащитной, если тем временем не заключит союз с «первоклассными державами».
Однако единственной первоклассной державой, доступной на то время, могла быть только Великобритания, политические лидеры которой не разделяли точку зрения своих военных советников. Вместо этого они основывали свою политику на ошибочной уверенности в том, что Франция была уже слишком сильна и меньше всего нуждается в союзе с Великобританией. Государственные деятели Великобритании рассматривали деморализованную Францию как потенциально господствующую державу, которую необходимо уравновешивать, а реваншистскую Германию полагали обиженной стороной, нуждающейся в утешении. Оба эти предположения — относительно военного превосходства Франции и сурового обращения с Германией — были верны в краткосрочном плане; но в качестве предпосылок для долгосрочной британской политики они были катастрофически ошибочны. Государственные деятели либо идут предложенным ими курсом, либо отказываются, в зависимости от умения предугадать тенденции развития событий. А британские послевоенные руководители не смогли распознать опасности, которые в перспективе возникнут перед ними.
Франция отчаянно хотела военного союза с Великобританией взамен гарантий, исчезнувших, когда сенат Соединенных Штатов отказался ратифицировать Версальский договор. Никогда не вступавшие в военный союз с сильнейшей страной в Европе, британские руководители теперь воспринимали Францию как вновь разжигающую историческую угрозу своего господства над континентом. В 1924 году центральный департамент британского министерства иностранных дел характеризовал французскую оккупацию Рейнской области, как «отправную точку для прыжка в Центральную Европу»
[338]. Это суждение напрочь расходилось с французской психологией того периода. И, что выглядело еще более бессмысленным, так это то, что в меморандуме министерства иностранных дел оккупация Рейнской области трактовалась как окружение Бельгии, представляющее собою «прямую угрозу устью Шельды и Зейдер-Зе, а следовательно, косвенную угрозу нашей стране»
[339]. Не желая отстать в нагнетании антифранцузских подозрений, Адмиралтейство подключило аргумент прямиком из времен войн за испанское наследство или Наполеоновских войн: речь идет о том, что Рейнская область господствует над портами Бельгии и Голландии, контроль над которыми серьезно повлияет на планирование Королевского военно-морского флота в случае войны с Францией
[340].
Не было никакой надежды на поддержание баланса сил в Европе до тех пор, пока Великобритания считала главной угрозой для себя страну, чья паникующая внешняя политика была направлена на предотвращение очередного германского нападения. Действительно, в некотором роде рефлекторно ссылаясь на исторический опыт, многие в Великобритании стали смотреть на Германию как на противовес Франции. Например, британский посол в Берлине виконт д’Абернон докладывал, что в интересах Англии стоит поддерживать Германию в качестве противовеса Франции. «Пока Германия остается единым целым, в Европе существует в большей или меньшей степени баланс сил», — писал он в 1923 году. Если же Германия распадется, Франция приобретет «неоспоримый военно-политический контроль, основанный на ее армии и военных союзах»
[341]. Это был довольно правдоподобный, но маловероятный сценарий, с которым британской дипломатии предстояло бы столкнуться в последующие десятилетия.
