Бобка кивнул, не сводя с нее глаз.
— «Часто лежу я на кровати, — снова начала читать Луша, — и думаю, что скоро мы погоним проклятых немцев с советской земли, люди вернутся в свои дома, а я к вам. Поцелуй от меня Валю. Приветы всем, кого встретишь. Любящий тебя Валентин».
Валя большой всегда начинал и заканчивал свои письма одинаково, на этот счет Шурка не волновался. Луша сложила письмо по сгибам.
— Вот так-то. — Она поднялась, прижимая Валю маленького, — топорщились красные ножки, в руке так и был зажат бумажный треугольник. — Пойду его спать положу.
Бобка опустил ложку.
— А ты, Бобка, ешь. Вишь, кочевряжится.
— Ничего я не кочер… кочет…
Шурка засмеялся.
Бобка замер с поднятой ложкой. Глаза съехались к носу.
Смех у Шурки застрял, как слишком большой кусок мороженого, — заломило десны, зубы, не вздохнуть.
Коричневый, как капля карамели, обожженный с одного края, мишкин глаз лежал в Бобкиной ложке. Преданно таращился из каши коричневым зрачком.
Две пары живых глаз смотрели на него.
— Она его тогда кинула в окно, точно, — еле выдавил Шурка.
— Точно, — прошелестел Бобка.
— Его Игнат схватил.
— А он — опять здесь. — Брови у Бобки встали домиком. Шурка проглотил ледяной ком.
— Это что-то значит, Шурка, — заволновался Бобка. — Это не может быть просто так. Шурка? Что это значит?
Шурка проглотил ледяной ком.
Бобка осторожно выплеснул глаз на стол. Вытер. Лампа отражалась в нем искрой. Казалось, глаз живой. Бобка погладил его пальцем нежно, как будто глаз мог чувствовать. Лег рядом щекой на стол. Заглянул в янтарный зрачок.
— Мишка, — шепотом позвал. — Мишка, это ты?
— Бобка! — крикнул Шурка. Но тоже шепотом. — Прекрати! Я с тобой свихнусь.
Бобка поднял голову.
— Может, он хочет поговорить?
— Прекрати.
Бобка поглаживал мишкин глаз пальцем, почесывал. Улыбался ему.
— Похоже, мы что-то забыли, Бобка.
— В школе? — поднял тот взгляд.
— В Ленинграде, — выдавил Шурка.
Бобка задумался. Глядел в выпуклый глаз, видел — как уезжали: лицо дяди Яши внизу, бледное от утренней темноты, он подсаживает в кузов, потом чавкающий по льду грузовик, сперва интересно, потом скучно и тряско, хотя все говорят страшно. Потом хлеб. И поезд.
— Что же мы забыли? — Он глядел в коричневую искру так, будто глаз мог ответить.
— Забыли. Не сделали. Не сказали. Не закончили.
Шурка почувствовал, как холод снова расползается по телу.
«Мы, дурачки, радовались, что уехали из Ленинграда, — думал Шурка, глядя на коричневую стеклянную каплю в Бобкиной руке. — Что можно не вспоминать. Снять, отбросить, как шапку. И поэтому теперь он сам к нам идет».
Глава 9
Таню остановил запах.
Он пухлым, теплым рукавом тянулся из открытой в глиняном заборе калитки. Он ей напомнил: «Там будет длинная очередь». Туда всегда стояла очередь — тех, у кого «забрали»: мужа, брата, сына, сестру или дочь. В Ленинграде они стояли с тетей Верой, чтобы передать вещи маме. Стояли, когда искали, в какой детдом отправили Шурку и Бобку. Стояли, когда тетя Вера вызволяла их оттуда. Из того дома, который Шурка долго потом называл «домом Ворона», пока вообще не перестал о нем говорить. «На пустой бак я не выстою», — мрачно подумала Таня.
А запах был такой румяный, с черными подпалинами от каменных боков печки-ямы. Он мог бы ничего ей не говорить. Он все равно был как стена, сквозь которую невозможно пройти. Таня уперлась в нее носом. Дальше нос повел ее в калитку. Ноги при этом сами стали ступать на цыпочках, уши — ловить каждый шорох, а глаза — движение в маленьких окошках.
Лепешки были накрыты полотенцем. Запах теперь был повсюду, он застил глаза, уши, остался один только нос — но и он был полон запаха. Весь мир был им одним — сам круглый и плоский, как лепешка.
Желудок победно загремел оркестром, предвкушая. Таня только приподняла уголок полотенца, как — цап! — коричневые морщинистые пальцы сомкнулись на ее запястье. Звякнули браслеты. И старуха завопила на языке, которого Таня не знала. Милицию зовет. Таня злобно извернулась, попыталась лягнуть. Но чтобы бороться, пришлось бы бросить сумку. Этого Таня не могла. На крыльцо выскочила женщина моложе. И тоже закричала; наверное, тоже «милиция». Таня наклонила лицо и впилась зубами во врага. Старуха вскрикнула, но с неожиданной для ее возраста сноровкой поймала Таню за вторую руку. А молодая схватила за талию.
— Ты чего кусаешься? — неожиданно по-русски спросила она. — А?
Косы ее плясали в такт борьбе.
— Пустите, — шипела Таня.
Старуха потирала укушенную руку и что-то говорила молодой и сильной гадине. Сама тоже пестрая — полоски белые, черные, красные, как ядовитая змея. «Гадины, гадины», — мысленно проклинала Таня. Тот, кто голоден, никогда не поймет того, у кого есть хлеб.
— Ну! Ну! — встряхнула ее молодая и сильная гадина. А гадина старая все лопотала что-то, кивая, показывая пальцем — на сумку, на ботинки-развалюхи, на мятое Танино платье.
Воровка, мол.
— Где мама твоя? А? — пыхтела молодая. — Где?
— На трубе!
Теперь Таня висела в ее железной хватке.
Точно, в милицию тащит.
Старуха все говорила и говорила. Грозится. Из дома пришаркал дед с белой бородой. Молча смотрел, положив обе руки на палку.
«Гад», — вот и все, что могла подумать Таня о нем.
— Ну ты что, ты что, ну? — приговаривала молодая.
Старуха спустилась с крыльца. Протянула укушенную руку. Сейчас щипнет. Таня зажмурилась, оскалилась, чтобы цапнуть еще раз, побольнее. И вдруг рука опустилась ей на темя. Сухая, теплая. Погладила по волосам.
— Ты что? Ты что? — все бормотала по-русски молодая. И Таня вдруг поняла, что она не держала ее, чтобы волочь в милицию, вопить «воровка», пинать, колотить. Она ее обнимала! А старуха гладила по волосам, старалась показать бешеному Таниному взгляду свое лицо. Показала. И лицо это было добрым, оно улыбалось, оно жалело. Кивала с крыльца белая борода: седые брови и усы образовали ласковое выражение.
— Ну, ну, ну, — прижимала ее к себе молодая. От нее пахло хлебом.
Таня толкнула ее кулаком в мягкий живот. И заплакала. Горько, безутешно, навзрыд.
— Папа и мама по-русски не говорят.
Жон поливала Тане на руки. Вода была теплой: нагрело солнце. Лицо у Тани горело после плача.
— На вот, вытрись. Можешь звать меня Женей.
