Поймал недоумевающий Шуркин взгляд.
— Отдыхаю интеллектуально, — пояснил.
Бобку устраивало все.
— Это какая модель? — спросил он в стомиллионный раз, но по-прежнему с почтением. К сборке его не подпускали. Он не расстроился. Помогал на расстоянии: кряхтел и сопел.
Вовка не ответил. Картонная стеночка уже блестела от клейстера. Насадить ее надо было одним движением. Одним и точным.
— Шурка, давай, — скомандовал. Сам он придерживал корпус с обеих сторон: пять пальцев слева, пять справа. На столе под Вовкиным локтем лежала вырезка из «Правды». Черно-белая фотография нового советского танка была мутной, но как образец для сборки годилась.
На губе у Вовки выступили капельки пота. Он слизнул их.
— Давай.
Момент был решающий. Возились весь вечер.
Шурка прислонил стеночку. Но Вовка пальцы не убрал. Локти торчали буквой Ф — и слева, и справа.
— С дороги! — не выдержал Шурка.
Вовка вздохнул. Повернулся к Бобке.
— Будь другом, сбегай в коридор?
Тот с готовностью спустил ноги на пол.
— Топор. На стенке в коридоре висит, — небрежно объяснил Вовка.
Бобка умчался.
— Хороший клейстер, — заметил Вовка.
— А топор зачем? — не понял Шурка.
Вовка вздохнул. Показал подбородком на обе свои растопыренные пятерни.
— Рубить проклятые.
— Бобка! — прыснул Шурка. — Вернись! Сейчас отмочим пальцы твои, — пообещал он Вовке, — погоди.
Выкатился за братом в коридор.
И чуть не сбил его с ног. Бобка тихо стоял в полумраке. Поглаживал лезвие топора. Вид у Бобки был задумчивый.
— Я все взвесил. Другого выхода нет.
Без улыбки. Видно, у Вовки научился. «Надо же», — не без зависти подумал Шурка. Он вот не всегда понимал, шутит Вовка или нет. Не всегда мог ответить в тон и тоже без улыбки.
Но Шурка ошибся. Бобка не добавил: «Теперь только рубить». Или: «Рубим все десять». Или: «Хрясь». Или что там еще предполагал черный юмор.
Он сказал, тихо изумляясь лезвию топора и собственным словам:
— Неужели я когда-то ссорился с Таней?
И посмотрел на брата.
Закричала из кухни Вовкина мама:
— Есть-то будете, инженеры-конструкторы?
— Давай сами найдем Игната? — зашептал умоляюще Бобка.
— Помогите безрукому, — заклинала комната.
— Чай, сушки, хлеб с вареньем! — зазывала кухня.
— Пошли руки мыть, — сказал Шурка блестящим в темноте Бобкиным глазам.
Бобка еще над умывальником начал радостно приговаривать: «С вареньицем… с вареньицем». Шурка неслышно пихнул его ногой.
Чай в чашках был горячим, как лава. Золотились рыбки, плотно уложенные в консервной коробочке. На розовом срезе тушенки дрожала студенистая слеза. Блестел корочкой хлеб.
Вовка и Шурка болтали. Вовкина мать отвернулась. Бобка сунул сушку в карман.
Но она заметила. Она все замечала. За такими гостями — глаз да глаз. Оборванцы.
— Берите, — подвинула по столу тарелочку с желтым кубиком. «К моему сыну шастают, лишь бы поесть», — презрительно подумала она, но тут же смягчилась. По телу разлилось гордое самодовольство, похожее на тепло: еда в доме водилась. Каждый вечер выныривала из кожаного брюха портфеля, который бросал на пол в коридоре муж. Бросал и шел в сапогах прямиком в комнату. Сапоги, форма все еще удивляли его, все еще льстили. «Неужели нельзя разуться по-человечески?» — вспомнила она. Лицо опять отвердело.
Бобка покосился на кубик. Странное масло, все в дырах — мыши погрызли, что ли? А она гостям теперь скармливает. Вовкина мама ему не понравилась.
— Спасибо. Я сыт, — пробормотал он.
Шурка глянул удивленно, ничего не сказал. Снова заговорила Вовкина мама:
— А где ваш папа воюет?
Бобка принялся разглядывать узор на чашке.
Шуркина ложечка замерла в вазочке с вареньем. Он уставился на Вовкину маму. «Не смотри, не смотри», — приказал себе. Поздно. Глаза ее стали как у рыбок из консервы.
Он мог бы ей ответить: погиб. Никто не станет спрашивать дальше. Но не мог. Значило бы отказаться верить, что папа живой.
— Ты что, не знаешь, где ваш папа воюет? — жестяным голосом удивилась Вовкина мама. — Он пехотинец? Моряк?
У Бобки заалели уши. Вовка глянул разок, заметил, но чашку не отставил.
Шурка мог бы ответить: «моряк», лишь бы отстала. Но не мог. Это значило бы, что он стыдится правды. Папу арестовали еще до войны. «Папу и маму унес Черный Ворон», — так говорил себе Шурка, когда ему было столько, сколько сейчас Бобке. Но не от стыда — просто не знал.
Вовка невозмутимо тянул чай.
— Он летчик? Артиллерист? — все не унималась та. Бобкины уши уже стали как два маковых лепестка.
Вовка степенно отнял край чашки:
— Он помогает родине в тылу, мама. Как наш.
Та дико глянула на сына. Стало ясно, что черный юмор он перенял не от нее.
— Ах, — всплеснула руками, — вода вся выкипит. Я и забыла!
Вскочила. Ушла.
Чайник при этом стоял на столе.
Шурка представил, как их мама сидит за столом и говорит. Могла бы она сказать такое чужим мальчикам? Прежняя мама — нет. А какая она сейчас, он не знал. И вдруг понял: да пусть что хочет говорит! Какая угодно пусть будет. Главное — за столом, с ними. Помнит ли маму Бобка? И тут же заткнул этой мысли рот. Но полезла другая: что, если Бобка и Таню забудет?
Оба, как пришибленные, смотрели на чайник. Вовка — на них:
— Борис, Александр. Вы сегодня как-то особенно шумны и говорливы.
Шурка смотрел на свое отражение в блестящем боку. На выгнутую дулю Бобкиного лица рядом.
А когда Шурка карабкался по холму вверх, пыхтя, толкая и подпирая руками собственные колени, Бобка быстро вынул сушку из кармана. Метнул через плечо. Не глядя.
Он знал, что черная собака трусит где-то там. За ними.
И сушка через мгновение точно — захрупала.
Глава 13
Палисадник уже весь затянуло весенним зеленым дымом. Уже не видны были птичьи гнезда в кронах.
И у палисадника Игната тоже не было.
На траве был иней. Видно, зима попробовала отвоевать прежнее — сунулась под покровом ночи.
— Подождем, — умоляюще предложил Бобка.
Потоптались.
— Идем, — потянул брата за рукав Шурка. — В школу опоздаем.
