— Зачем? — сурово спросила одна.
— Он нам сказал сюда к нему прийти, — бросился на помощь брату Шурка. — Мы пришли. А его нет.
— Игнат-то? — подозрительно отозвалась другая.
— Какое же голубое? Вон пенка в палец толщиной. Во! — пела Прокопьиха. Напрасно. Изучать ее палец гражданка не стала. Кошелечек канул в сумку.
— Кошка облезлая, — прошипела Прокопьиха вслед.
А первая избушка заметила:
— Был Игнат, да весь вышел.
— Долетался желтоглазый, — подтвердила вторая.
— Повезло вам, считай. Что не пришел.
У обеих даже заострились носы. Им не терпелось рассказать. И было что. Но все три старались не подавать вида. Прокопьиха сплюнула. Покупатели вдруг как провалились. Так всегда — то очередь, то никого.
— Игнат-то — гражданин известный, — словно нехотя потянула она.
— Кто с Игнатом хороводился, того потом никто не видал.
— Как это? — Бобка переводил взгляд с одной на другую.
— Был человек, и нету.
— Исчезли.
— Вроде того.
— Куда?
— Понятно, — процедила масляная.
Шурка перестал ощущать в ладони гладкую бутылкину шею. Бурмистров — исчез. Бутылка в руке стала ледяной. Но он тут же поправил себя: не исчез. На фронт сбежал.
— Что ты мелешь? — накинулась на нее соседка с творогом. — Все не так. Не слушайте ее, дети. Треплется она. А дело в том, что Игнат людей превращал в зверей.
— Ну вы тоже это, — заметил Шурка. Имел в виду: не заливайте.
— Люди говорят, — уточнила она. — Зря такое не скажут.
Бобка глядел во все глаза. То на одну, то на другую, то на третью. Будто следил за пасами на футбольном матче.
— Ну да, — цыкнула та, что с творогом.
Прокопьиха тоже закивала:
— Точно-точно. Ага. Вот Марковна. Которая с яйцами здесь стояла. Все скулила. Хлопнуться бы, грила, об землю, да превратиться бы в кошку, да пересидеть это все на печке. Советскую власть, значит, пересидеть. А как она это перед Игнатом расписала, так, значит, и все. С тех пор ее не видели.
Две другие покивали.
— Сидит теперь Марковна, видать.
— На печи.
— Мурлычет.
— Вот-вот. Он так многих, — поправила рогожку на своем твороге та, что вначале отнекивалась. — Вот-вот, — кивала теперь и она. — Кого в кошку. Кого, может, в собаку. Или в птицу какую. А потом и сам. Тю-тю.
— Доколдовался.
— Свистите, — все же сказал и Бобка.
— Понятно где.
Творожная бабка перевела:
— Арестовали соколика.
— Поделом.
И избушки опять встали к Бобке задом: торчали только серые крыши-платки.
Прокопьиха взяла бутылку из забывшейся Шуркиной руки:
— Туда ему и дорога.
Сплюнула.
— Нарочно Вальке вашему с пенкой налью. Пусть та гадина удавится. Да не пихай ты мне деньги эти, — оттолкнула она мятые Лушины рублишки. — Миллионщик, что ли? Пихает тут. Молоко ей голубое. Морда у тебя самой голубая от пудрищи. Одно место у тебя голубое. Мозги у тебя голубые. Жира ей мало. В мозгах у тебя зато жира много.
И долго еще она не могла успокоиться.
Глава 14
Когда пришли, у комода уже сидел боком врач. Нога на ногу. Руки замком на коленке. Из-под задравшейся штанины высовывался гармошкой носок. Ботинок усмехался: ему пора было к сапожнику. Усмехался и кивал в такт своему хозяину.
— Ах ты хороший, — курлыкал тот, заглядывая в ящик: — Ку-ку. Ку-ку. Ну что, кричим? Не кричим?
Бобка тотчас шмыгнул на лавку — наблюдательный пост.
— Кричим, — испуганно отозвалась Луша. И только тогда Шурка заметил ее: руки на груди, она почти слилась с печкой.
— Что ж, осмотрим. Руки бы вымыть, — обернулся врач. Поддернул рукава.
— Сюда, — показала Луша. Вынула и развернула чистое полотенце.
Но умывальник ответил докторским рукам горловым звуком. Луша посмотрела тупо и беспомощно на его сухой латунный хоботок. Полотенце напоминало белый флаг.
— Сейчас! — крикнул Бобка, протискиваясь между лавкой и столом. Загремел ведром.
Врач опять наклонился над ящиком.
— Агу. Агу. Агу, — давал позывные он. — Агу. Агу. Температура была?
— Была. Какая-то, — пролепетала Луша. — Должна быть. Не холодный же совсем.
Врач чуть сдвинул брови — показал неодобрение:
— «Какая-то». Вы молодой современный человек. Комсомолка, небось. А в доме даже градусника нет. Агу. Агу.
«Ишь, Валя, — подумал Шурка. — То орет чуть что. А тут молчит».
Было скучно и тревожно одновременно.
Шурка опустился на лавку, еще теплую от Бобкиного зада. Подпрыгнул. Что-то ужалило его. Твердый… камешек? Нет. Мишкин глаз. То ли выскользнул из Бобкиного кармана. То ли Бобка его забыл, сорвавшись за водой.
Шурка сгреб его ладонью. Покатал в пальцах.
— Агу? Агу? — куковал врач. Показывал Вале два пальца козой. Шевелил ими. — Спим? Не спим?
Надо Бобке кинуть. Шурка подъехал по лавке к окну. Приоткрыл. Хотел крикнуть: «Погоди — глаз!» Или: «Бобка». Докторская телега загораживала обзор.
Из рваного, штопаного хомута торчала солома. Конек с раздутыми боками потряхивал челкой, пожевывал длинными губами. Подергивал светлой неопрятно-пятнистой шкурой. Кляча, прямо скажем. Сытых и сильных давно взяли на нужды фронта.
Да Бобка, наверное, уже удрал.
— Агу, — куковало за спиной. — Агу.
Шурка поднес мишкин глаз к своему веку. Ворохнулись ресницы. Телега стала медной. Небо — карамельным. Конек из серого — медовым.
Восемь ног подпирали брюхо.
Шурка вздрогнул, отнял глаз. Серый коняга, четыре ноги. Ноги как ноги. Шишки-коленки. Бородки у сбитых, стоптанных копыт.
Приставил глаз. Рыжий. Восемь.
Шурке стало жарко. Отдернул мишкин глаз — коняга переминался на четырех ногах. Жевал длинными губами, потряхивал облезлой репицей.
Шурка глянул через глаз на свою руку. Пальцев было пять.
Лоб пылал.
«Я заразился. От Вали», — понял он. Так бывает. Жар сразу стал уютным: не надо думать, не надо никуда бежать. Хорошо, что врач уже здесь. И мягко свалился обратно в избу, на лавку.
Бобка пер ведро, подталкивая ногой. Вода ходила ходуном. Бобка предусмотрительно набрал только половину. Чтобы не расплескать. Дужка резала ладони.
