Последний привал у самой калитки. Чтобы одолеть крыльцо. И в дом.
Телега стояла, загораживая путь. Бобка поставил ведро у колеса. Кругло отразилось опрокинутое небо. Походило волнами. Унялось.
Бобка вытер взмокшую шею рукавом.
Докторский конь стоял, поджав одно копыто. Обмахивал себя облезлым хвостом. Карие глаза глядели из-под длинных ресниц терпеливо и в никуда.
«Тоже умаялся, — понял Бобка. — Суну ему быстренько поесть чего-нибудь, — пожалел он коня. — И побегу».
Наверняка в телеге что-нибудь есть. Клок сена или даже сухарь.
— Эх ты, карета скорой помощи, — сказал вслух коню. Подумал с удовольствием: «Надо будет Вовке ввернуть: карета скорой помощи — о телеге». Телега у доктора была грязная, старая. Бобка отогнул край рогожки.
Они валялись на дне.
Зеленые, розовые, красные, оранжевые, в яблочках, листках и розах, вышитые, нарядные.
Те самые. И это было ужаснее всего.
Игната в этих сапожках не было.
— А днем спит? Как часто? Подолгу? Когда просыпается? — донимал Лушу врач, убрав немытые руки в карманы.
Шурка посмотрел сквозь глаз на собственную руку. Пальцев было все так же пять. Но по спине как сосулькой водили. Все то. И что-то не то.
— Да спит, — растерянно лепетала она. — Не может же не спать.
Шурка посмотрел на печку. Та окрасилась в оранжевый, солнечный. Но весело не стало.
— Это только говорят: спит как младенец, — болтал врач, упиваясь собственным голосом.
«Противный какой, — подумал Шурка. — Как таких к больным пускают?»
— Спать как младенец? Боже упаси! Кричат, ворочаются, стонут, ахают, елозят, мечутся, пищат. Вот когда младенец спит тихо, тогда пора забеспокоиться. Он во сне вскрикивает?
— Вроде, — промямлила Луша.
— Булькает? Ахает?
Луша оглянулась на Шурку. Мол, ну и врач, говорила же, старуху зовите — шептать.
— Булькает, — подтвердила. — И ахает.
Доктор оживился:
— Стонет? Пыхтит?
Шурка посмотрел через глаз на противного врача.
И сосулька вонзилась ему под сердце. В ледяной камень превратился желудок. Комната прыгнула у Шурки перед глазами. Ему показалось, что стены дохнули ленинградским морозом, а сам он сделался из одного куска дерева со скамейкой, на которой сидел.
Тот, кого Бобка называл Королем игрушек, а Таня ошибочно считала смертью, стоял перед Лушей, наклонял к Вале маленькому поля серой шляпы.
«Надо крикнуть. Надо крикнуть. Надо крикнуть», — бежала мысль на одном месте, как хомячок в колесе.
Ввалился Бобка. Без ведра.
— С-с-с, — заикаясь, высвистывал он. Лицо его было одного цвета с полотенцем, которое держала Луша. Вернее, уронила. Всплеснула руками:
— Собака? Я же тебе говорила: не прикармливай собак бродячих!
— С-с-с…
— Соседская? Ну я им!..
Поймала его, обхватила. Но Бобка только трясся мелкой дрожью — Лушины руки никак не могли ее унять.
— С-с-с!
— Укусила? Где? — побледнела и Луша.
— С-с-с.
Он хотел сказать: «сапожки Игната».
— С-с-с, — насмешливо передразнил врач.
Луша выпучилась на него. Гнев начал заливать ее багровой краской.
Шурка так и сидел, как замер. «Надо… Надо». Мишкин глаз в кулаке. Но что надо — никак не мог додумать до конца.
Луша стала такая красная, что с лица пропали веснушки.
— Вы что это безобразничаете? Как вам не стыдно! — напустилась она на врача, прижимая к себе Бобку.
— Пех-пех-пех, — торопливо завел мотор Валя маленький.
Нахальный врач вынул из кармана кисет. Сыпанул на ладонь табачок.
— Как ваша фамилия? Ну-ка? Из какой вы больницы? Я в больницу вашу!.. — грозно возмутилась Луша. — Я…
Но что она собиралась сделать, осталось при ней. Врач дунул ей свой табачок в лицо. И Луша замерла с открытым ртом.
Бобка дернулся. И заорал. Забился в сведенных Лушиных руках. Но та была тверда, глуха и нема.
Захныкал в ящике Валя маленький.
— Шурка, Шурка, — подвывал Бобка.
— Вы, никак, Игната ищете? — обернулся к нему никакой не врач.
Бобка икнул и умолк. Валю маленького прорвало: «А-а-ау, а-а-а-ау, а-ау». Но Луша стояла посреди комнаты, как береза.
— Так вот же он.
Он распахнул занавеску. Коняга тоскливо глянул на окно. Махнул облезлым хвостом, как бы говоря: «Эх-эх».
— Сбежать от меня думал, дурак. Молчишь теперь? — обратился он к коняге. Тот в ответ только пожевал длинными замшевыми губами, тряхнул ушами. — Нечего сказать? Вот и молчи теперь. — Фух, — снова обратился он в комнату. — Наконец я вас нашел.
Глава 15
Врач глядел на коня, ворчал:
— Думал, пару трюков у меня подсмотрел — и сам с усами теперь. Бог весть сколько людей в зверей этот болван переметал, пока я его не нашел. А все из жалости! Дурак. В мире должен быть порядок. Сделал — получи. И жалеть их нечего. Лучше бы ты этому у меня научился! Болван.
И задернул занавеску.
Поморщился:
— Фу, как он орет. Уши закладывает.
Валя маленький визжал и визжал. Никто к нему не шел. Бобка прижимался к неживой Луше — обхватил, как будто она все еще могла его защитить. И только икал.
Визг Вали пробивался к Шурке сквозь тяжелое желе вокруг. «Кричит, — тупо ворочалась мысль. — Что же мама не идет? А Таня?» Шурке казалось, что Бобка и там, и там. Один — большой, как есть, и одновременно другой. Такой, каким был давно, когда мама, когда папа, когда Таня, когда в Ленинграде они были все.
— Бобка, — шептал он визгу младенца, но губы не шевелились.
Воздух был как смола — вязкий, густой. Застывающий. Шурка с лавки вставал, вставал, вставал, будто пробивая головой липкую толщу.
— Иду! — крикнул он. Но из груди вырвался только пузырек воздуха.
Врач подвинул стул. Сел. Притянул к себе Лушину кружку с чаем. Макнул губы.
— Тьфу, — скривился. — Ни в одном доме не получишь самого обычного чаю.
Заглянул:
— Что это у нее тут? Малиновый лист? Ладно.
Стал цедить, стараясь не обжечься.
Шурка поднял свинцовую ногу. Передвинул вперед. «Давай, — приказал другой ноге. — Пошла. Ну!»
— Напрасно, — заметил на это Серый между глотками. — Способность бояться человеку нужна. Для самосохранения.
