Шурка волок ступни как два чугунных утюга. Наклонял тело. Выдирал руки. Одну, другую, снова первую, снова вторую. С каждым шагом казалось, что смола схватит руку, ногу и больше не отпустит. Серый наблюдал. Хмыкал. Покачал головой. Сказал: «Ай-ай-ай».
«Пошла. Пошла. Пошла», — командовал то руке, то ноге Шурка.
Наконец дошел до комода.
Руки вниз тянулись долго-долго, как сквозь застывающее стекло. Нащупали тельце. Оно было теплым, потянул вверх — нет, тяжелое, как железный шкаф. «Ничего», — приказал себе Шурка. Сначала правой руке. Потом левой. «Ну!» Вдруг вспомнился кровяной человек на школьном плакате: куст в красных и синих веточках. Шурке показалось, что внутри у него полопались все жилы. Все учтенное плакатом кровеносное хозяйство: сосуды, вены, артерии, капилляры, кровяные шарики.
— Эк тебя тогда приморозило. Больше ничего не страшно, ничего не удивляет. Неинтересно с тобой. Скучный ты. Ладно. Как хочешь, — недовольно раздалось за спиной, и младенец вдруг легонько взмыл к Шуркиной груди. Руки прижали его. Жидкое стекло снова стало воздухом.
— Но ты учти, — пробормотал Серый с чашкой у рта. — Это я добренький. А люди могут тебя не понять. Доиграешься.
Шурка прижимал Валю маленького к груди. Луша торчала посреди избы. Внутри ее сведенных рук моргал и икал Бобка. От Вали по телу расползалось тепло. Сердце бухало. Было страшно.
А Серый трепался — наставлял:
— Бояться надо. Это не стыдно. Это правильно. Всего боишься — дольше живешь.
Подумал немного, добавил:
— Неинтересно. Но долго.
Громко икал Бобка. Так, что больно стукался плечами о деревянные Лушины ободья.
— Ладно, — пробормотал Серый. Перевернул чашку, убедился, что вытянул из нее все до капли. Потряс даже. Стукнул на стол.
Грохнул стулом — передвинул так, чтобы видеть обоих — Шурку, Бобку.
— К делу. Игнат — дурак. Но что с него возьмешь: лошадь. Дело, значит, такое. Вы мне — глаз. Он все равно мой, — быстро поправился он. — А я вам, если просите, так и быть — Таню.
Протянул руку и пощекотал Валю маленького по щечке.
— Правда? Вот он не даст соврать.
Бобка опять икнул.
Тот поморщился:
— Фу. Невозможно уже. Прямо подскакиваю каждый раз. Ну попей воды, что ли?
— Поч-чему? — выдавил Бобка.
— Помогает от икоты, — быстро отозвался тот. Изобразил, что спохватился: — Ах, ты не об этом — почему.
Сунул пальцем в сторону Вали маленького:
— А о том? Почему — то?
Пожал плечами:
— Потому что я Ловец снов.
Заложил ногу за ногу, руки замком. Ждал. Дождался.
«Он не так себя называл в Ленинграде», — мелькнула у Шурки мелкой рыбешкой мысль. Слишком близко к поверхности: Ловец снов заметил ее, подцепил.
— А ты что, всего-навсего Шурка? — обернулся к нему всем телом. — Даже люди, возьмем любого человека: он и сын, и брат, и мерзавец, и шутник, и обжора, и советский пионер, и все это одновременно. Или вот Шурка, — вдохновенно озарилось его лицо. — Шурка, Саша, Сандро, Алекс — и все это, заметьте, один и тот же Александр. Более того, он же Шуренок, Шуртей, Шурик. И Санька — тоже он.
— Теперь я вас окончательно узнал, — перебил Шурка.
— Врете, — пискнул из Лушиных объятий Бобка.
— Не вру, — изобразил обиду Серый.
Глава 16
В Сталинграде Игната все это время знали как Макара. В Москве — как Петра Николаевича. В Бухаре — как Шухрата. В Рыбинске — как товарища Волкова. В Севастополе он был Лукой Ивановичем. В Вильнюсе — Борухом Моисеевичем. В Минске…
Но Бобка не сдавался:
— Нет, они на рынке так сказали: Игнат здесь давно жил. До того, как мы приехали.
Ловец снов закатил глаза.
— А вас послушать, — продолжал Бобка, — так он жил и в Сталинграде, и в Москве, и здесь, и по всему Советскому Союзу.
— Ну да, — радостно подтвердил Ловец снов.
— Одновременно? — Тесные Лушины оковы уже не мешали Бобке выглядывать оттуда с видом специалиста по черному юмору.
— Ну да! — крикнул Ловец снов уже в полном восторге.
— Одновременно здесь, в Москве, на Сахалине, и в Брянске, и по всему СССР?
Они так еще долго могли препираться.
— Бобка, — вынужден был встать на сторону врага Шурка. — Я, кажется, понял. Мы думаем, что время идет. А оно стоит. Это мы — идем. Поэтому Игнат был сразу везде.
— Ну да, — повторил Ловец снов. На этот раз с облегчением. И промокнул лоб платком: — Фух. Никогда не торгуйтесь с детьми. Это ужасно изматывает.
Шурка хотел на него прикрикнуть: «Вот и не торгуйтесь!» Но толку?
Сделка должна была совершиться. И сделка — честная. Безупречная. При полном удовлетворении сторон.
Иначе принципиальный глаз снова удерет от нового хозяина и вернется к ним. А Шурка уже не был уверен, так ли это хорошо.
— Ну думайте. — Врач смотал резиновый шнур стетоскопа, уложил. Щелкнул замочками портфеля. — Думайте. Только не сильно задумывайтесь. А то пока вы думаете, Таня там… Бедная Танечка. Ладно, я пошел. Меня больные ждут. Чао-какао.
И схватил портфель.
За окном чмокнуло. Хлопнуло. Скрипнуло. Затарахтела телега, застучал копытами Игнат.
Луша вздрогнула. Задышала. Озадаченно посмотрела на Бобку в своих руках. Недоумевая: что он здесь делает? Зачем его обхватила? Сообразила. Поцеловала. Погладила. Выпустила.
— Ты Валю-то положи, — бросила на бегу Шурке. — Не таскай. Руки отвалятся. Вон он зевает уже.
Она была как ни в чем не бывало. Точно не было здесь никакого врача.
«Ничего не видела. Не слышала. Не помнит», — понял Шурка.
Подхватила полупустое ведро. И понесла его к печи.
Слышно было, как Луша там брякает, клякает, стукает — хлопочет.
— Ты думаешь, это правда? — только и спросил Бобка.
Шурка опускал Валю маленького обратно в ящик.
— Думаешь, он нам правду сказал? Насчет зверей и остального?
Валя маленький лег и сразу обмяк, будто только того и ждал. Изобразил букву Н: согнутые руки вверх, согнутые ноги вниз.
— Страна Младенческих снов, — перешел на шепот Бобка, — думаешь, тоже правда?
Шурка поправил одеяльце.
— Нет. Он всегда врет.
Валя большой смотрел из рамки строго. Личико Вали маленького лежало в профиль. Смешные палочки закрытых глаз. Розовые щеки. Тень от ресниц. Оно казалось сделанным из самого тонкого фарфора. «Неправда», — с облегчением подумал Шурка.
