И погрохотал сапогами дальше.
Ладно, закопать успеется. Потом.
И потрусил в сторону школы. После уроков следовало, как условились, забрать Бобку.
Шурка подождал еще немного. Уже пробежали мимо все дети — они бежали так, словно их могли догнать и вернуть на дополнительную порцию уроков. Теперь прохожие были только взрослыми. Шурке стало не по себе.
Застрял он там, что ли? Что, если Катькина свита изловила Бобку? Он похолодел.
Школьная дверь была еще не заперта. Пустой коридор казался оглушительно тихим и непривычно широким. Нянечка Люся возила по лестнице мокрой серой тряпкой: зад, обтянутый холщовым халатом, ходил туда-сюда.
Ее называли «нянечка», потому что она сама всех так называла: «Шурочка», «Бобочка», а когда не знала имени (много появлялось новых, эвакуированных), то говорила: «деточка». Даже Бурмистров говорил ей «нянечка».
— Вы Бобку не видели?
Зад остановился. Лицо повернулось сердитое. Морщины на лбу не разгладились.
— Мальчика, — пояснил Шурка. — Мелкаша. Моего брата.
Люся плюхнула тряпку в железное ведро, устроила небольшую бурю, так что плюхнуло через края.
— Какой еще мальчик. Домой иди. Шастаете все где попало. Неймется вам все. Дома все не сидится. Тряпкой бы вас вот этой, — тряхнула она красными кулаками, которые крутили жгут из серой тряпки. — Чтоб не шастали.
Отвернулась. Показала железный зад.
Не «Шурочка» и не «Бобочка». Сердце ухнуло. Подозрение переросло в уверенность.
«Не дергайся. Думай», — велел себе Шурка. Лупить на улице среди бела дня они не отважатся: там вмешаются, разнимут прохожие. Пустырь!
Шурка пролез в дырку в заборе. Выпрямился. Пустырь оправдывал свое название. Только трава чуть кивала самой себе хохлатыми головками. Только лопухи молча топорщили уши. Поэтому шорох Шурка расслышал мгновенно. Обернулся. Быстро наклонился, схватил — и камень гулко ударил в забор. От щелей отпрянули.
Заверещали восторженно:
— Людоед! Людоед из Ленинграда!
Затопотали, захохотали убегающие ноги.
Мелкаши.
А потом услышал похрюкивание. Раздвинул лопухи.
Верочка сидела на земле, подтянув колени. Лицо от слез стало совсем кроличьим: розовый нос, розовые глаза. «Поколотили они ее, что ли?» — удивился Шурка. Верочку не любили. Но и не задирали.
Сочувственно сел рядом. Четыре холма колен. Верочка хлюпала и старательно не смотрела на него. Поколотили.
— Болит? — спросил.
Верочка выпрямилась так стремительно, что стукнула его затылком по подбородку — зубы клацнули.
— Врете вы все. Все они врут. На фронт он сбежал. Понятно?
«Она что это, опять насчет Бурмистрова?» — неприятно удивился Шурка.
— Ну сбежал, — пробормотал он.
Ладно уж. Сколько можно?
— Я знаю! На фронт. Понял?
Вскочила. Отряхнула платьице. И убежала, только лопухи шушукнулись. Трава все еще качала головами, мол, ну и ну.
«Девчонки, — только и подумал Шурка сердито. Поди их пойми».
В палисаднике Бобки тоже не было.
А на рынке Шурке рассказали.
Немецкие трофейные снаряды, которые привезли на эвакуированный столичный завод, где директором был Вовкин папа в своих новеньких сапожках, лежали в ящиках. Прямо в заводском дворе их отгрузили. Думали, наши военные из них вынули взрыватели.
А наши военные — что вынут на заводе.
Убило Вовку мгновенно.
Глава 18
Улицы, переулки, дома с кружевными ставнями и деревянными диадемами на лбу пролетели мимо, как будто их стряхнули. Лушин дом коряво выбежал навстречу. Дверь отпрянула.
— А, это ты, — безразлично сказал Бобка. И снова занялся тараканом на столе: преградит ему путь линейкой, отпустит, снова преградит уже с другой стороны.
— Бобка, ты… — Шурка не знал что.
Над ящиком комода то взбрыкивали, то снова пропадали красноватые ножки Вали маленького. И ни звука. Валя маленький как будто предлагал с ним поиграть, зная наперед, что никого не заинтересует.
— Ты где был?
— Нигде, — пожал плечами Бобка. — Домой пошел.
А голову не поднял. Как будто разговаривал с тараканом.
— Домой? Я…
— Знаешь, Шурка. Ты меня после школы больше не жди. Я сам.
Шурке стало тошно. Бобка здесь, Бобка цел и невредим. Не плачет. А на душе — тошно. Лучше бы плакал. А когда молчит — как быть?
— Сам так сам, — согласился Шурка.
«Завтра по дороге в школу поговорим».
Подошел к комоду. Наклонился над ящиком. Валя маленький распахнул глаза. Они стали как две круглые голубые пуговки. Изучали Шуркино лицо.
«Я кажусь ему очень большим. Лицо на полнеба», — подумал Шурка. Но веселее не стало.
Валя вскрикнул, ахнул, заулыбался, замахал кулачками.
«И чего Луша так мало берет его на руки?» — подумал Шурка. С удивлением понял: а ведь правда, он почти не видел Валю маленького у нее на руках. В руках этих постоянно были то дрова, то топор, то ухват, то полотенце, то веник. А если ничего не было, то руки лежали вдоль спящей Луши как каменные, и казалось, что больше она уже не проснется.
«Как просто было раньше», — с болью подумал он. Бобку можно было обнять, поцеловать, погладить. И все было понятно.
— Бобка, ты что, мои штаны надеть решил?
Бобка вздрогнул. Положил штаны на лавку. Загнул штанины.
— Просто. Складываю.
Сам уже был одет. За столом ерзал. Глотал торопливо. Сорвался с места.
— Бобка, да не суетись ты. На пожар несешься, что ли? — не вытерпел Шурка. Он еще тянул из теплой кружки, в которой плавали листки малины, а Бобка уже завязывал шнурки.
— Сколько можно копаться, — бормотал. — Невозможно так.
— Времени вагон, — заметил Шурка.
— Кому вагон, а кому и маленькая тележка, — донеслось от двери.
— Я почти допил.
— У тебя в кружке еще чая полно! — подскочил он.
— Глянь, Бобка, жук, — показал на столе Шурка. Чтобы отвлечь.
Бобка с досадой смахнул рукавом. Жук невесомо ударился об пол. Бобка топнул ногой, сочно хрустнуло, Бобка потер подошвой об пол — и только тогда его нагнало Шуркино изумление.
— Бобка, ты что?
Шурка глядел и не узнавал. Худенькое лицо было Бобкиным. Нос был Бобкин. И уши. И рот. И Бобкина одежда.
— Он же…
