— А ты на что-то жалуешься?
Выпрямился. В руках у него был бубен.
«Еще как, — подумал Шурка. — С чего бы только вам начать перечислять». Ответил:
— Нет.
На бубне колыхались пушистые хвостики.
— Хорошо.
— Закрыть глаза сейчас?
— Как хочешь.
Шурка закрыл. Но сразу открыл.
— Только я ничего не помню. Я не помню страну Младенческих снов.
— Не страшно. Это нормально, что ты не помнишь. Ты же не помнишь, как был младенцем?
— Нет.
— Молодец.
Шурка посмотрел на него с сомнением.
— Страну Младенческих снов каждому человеку необходимо забыть, — пожал плечом Ловец снов. — Если начал жить в этом мире. Поэтому младенцы и не разговаривают — чтобы в этом мире не наболтали лишнего, пока они все помнят.
— Значит, когда Валя маленький научится говорить, он все забудет?
— Он научится говорить, только когда точно все-все забудет, — поправил Ловец снов. — А пока страна Младенческих снов ему ближе, чем эта. Там он все знает, во всем разбирается. Ему там привычнее. А здесь он совсем новый — ничего не может, ничего не понимает, один. Тоска.
«Знакомое чувство», — промелькнуло у Шурки.
— Он поэтому все время спит? — покосился на ящик.
Ловец снов кивнул. Бубен лежал у него на коленях.
— Они спят. А я сижу рядом. Ловлю сны.
— Зачем? Если им там привычнее.
— Верно. Я и сказал: привычнее. Я не сказал: лучше или веселее.
Тон был прежний, нахальный.
Шурка вздохнул.
Врач хлопнул его по плечу.
— И потом, знаешь ли, из той страны можно и не вернуться. Чего ты вскочил?
— Ничего. — Шурка снова сел.
— Таню-то лезешь искать?
— Ничего я не испугался. — Шурка закрыл глаза.
По тому, как дрогнул воздух, он понял, что Ловец снов поднял бубен.
— Помни: глаза только не открывай. И держись за меня крепче.
Стукнул у самого уха бубен.
Шурка от неожиданности дернулся на стуле. Зажмурил глаза крепче. Стук зазвенел. Раз, другой, еще. Стук гудел. Рокотал. Пел. Подходил, отходил. Описывал круги и петли.
— А-а-а, — негромко тянул Ловец снов.
Бубен гудел толчками, словно подталкивал это «а-а».
«Таня. Думать о Тане», — приказывал себе Шурка. Имя ее тотчас расплылось. Его тотчас стерли совсем, унесли волны странной колыбельной: Та-а…
…А-а-а-ня.
А-а-а.
Шурке казалось, что его голова сама уже качается на этих волнах, как мяч, брошенный в море. Легкая, как мяч. Пустая.
Хотя какое уж там море — Финский залив. Одно название. Идешь, идешь, а воды все по щиколотку. Виден сизой грядкой на горизонте Кронштадт. Уже, кажется, и Финляндию скоро будет видно. А вода щекочет всего лишь под коленями.
«Бросай мяч, мама!»
Кто это крикнул? Шурка обернулся. Но тело не слушалось. Таня?
Та-а-а.
А-а-а.
Он попробовал заглянуть маме в глаза. Но лицо расплывалось.
«Мама!»
Ма-а-а. Ма-а-а. Колебался звуками воздух.
«Я забыл мамино лицо», — ужаснулся Шурка.
А-а-а.
Хоть бы еще раз его увидеть, чтобы не забыть больше никогда!
Он попробовал увидеть папу. Но видел только светлый силуэт с синим пятном купальных трусиков. А мяч все качался в волнах. В пустой голове отдавался их плеск.
«А! А!» — закричала чайка голосом Ловца снов.
Ой. Шурка почувствовал, как дернуло сердце. Как будто от сердца тянулась веревка.
Веревка натянулась. Какая тяжелая. Веревка между ним и Ловцом снов. А если тот наврал? И пальцы разожмет?
Веревка снова дернулась. Отдало прямо в сердце. «Держит меня», — понял Шурка.
А-а-а.
Вокруг Шурки снова была идеальная непроницаемая темнота. Ветер стал холодным. И мысли тоже. «А Валя маленький? — думал Шурка. — Бедный».
У Вали маленького не было даже воспоминаний. Своего папу он ни разу не видел. Нечего ему было помнить. Мысли Шурки качались, прыгали, путались.
Ветер выл, стонал, рыдал, ухал.
А! А! А-а-а! А!
И вдруг стих.
Некоторое время тишина была такой же непроницаемой, как темнота. Потом Шурка услышал.
— Бедняга, — вздохнул кто-то в темноте. — Бедный коняга.
— Жалко животную, — сокрушался в ответ другой.
— Вы меня слышите? — встрепенулся Шурка. — Эй!
— А людей что, не жалко, Бородин? — вдруг спросил голос.
А другой ответил:
— Люди, товарищ Кольцов, знают, что делают. А животные не виноваты ни в чем.
Потом заговорил воодушевленно:
— Каплан! Чай-то пить будем?
«Какой еще Каплан?» — похолодел Шурка.
— Будем, — отозвался Бородин. — Сейчас все будем, товарищ командир. Валентин-то наш где? Не видели Валентина? — И подумав: — Может, опять ягоды под снегом ищет.
— Валька! — заорал голос.
Другой рассуждал:
— Какие ягоды под снегом?
— Дак которые с осени замерзли. А зверье не обобрало — уснуло на зиму.
— Чхеидзе! Ты дрова притащил? Вон дерево в щепки разнесло. Набрал бы ты на растопку, что ли.
— Где вы? Где вы? — шептал в ужасе Шурка. Но голос отвечал явно не ему:
— Городской ты человек, Бородин. Щепа эта сырая больно. Дерево-то живое было.
Шурка перестал чувствовать свои руки и ноги.
— Стойте! — попробовал он позвать Ловца снов. — Таня не знает никаких Бородина и Каплана.
— Выпьем, пока затихло.
— Я зашел не туда! — крикнул Шурка. — Назад!
— Вот немец гад, — меланхолично заметил на это, вероятно, Чхеидзе. — Бьет ровно по часам. Может, чаю успеем выпить.
И вдруг заорал страшно:
— Ложись!
— Верните меня! — кричал Шурка, закрыв глаза руками, потому что боялся, что от отчаяния они раскроются сами. — Вернитесь!
Глава 20
Веревка уволокла его.
Шурка открыл глаза. Ловец снов сидел напротив.
Шурка сразу обернулся на комод. Поднялся, подошел, заглянул в выдвинутый ящик. Голова Вали маленького моталась из стороны в сторону, глаза под выпуклыми веками подергивались, ноги сучили — снег, видно, был глубокий. Валя постанывал, но не просыпался.
