Шурка вспомнил голос Ловца снов: «Война почему? Да по кочану. Зло входит в этот мир. Так было, так есть, так будет. Это ерундовский вопрос. Чтобы войти, нужна дверь. Если есть дверь, ее надо открыть. У зла рук нет. Руки у человека есть. Отопрет он свою дверь или нет — вот это вопрос хороший!»
Шурка представил так: открываешь дверь — в нее вползает черный ядовитый дым. Или захлопываешь.
Врал он все-таки или нет?
— Ты смотри, куда кидаешь, — укоризненно кивнул Бобка на наволочку в розах. Перенес в другую кучу. В цветное.
— Понимаешь, Бобка. Да пусть он подавится глазом этим. Лишь бы сделал.
Бобка молча кинул в сторону белое льняное привидение.
— Он же сказал: не может. Люди сами должны.
— Бобка, вот именно. Сами. Им просто надо разок показать.
— Да что?
— Что время стоит.
— Ну?
В глазах у Бобки блеснул интерес:
— И тогда их всех убьет?
— Наоборот! Тогда они тоже все поймут. И остановятся.
— Что поймут?
— Что ты сразу и младенец, и мальчик, и взрослый, и старик.
— Ну.
— Просто мы идем и поэтому каждый раз видим только одно. Я вот смотрю на тебя — и вижу мальчика. А они, которые воюют, они смотрят и тоже видят только одно: взрослых.
— Ну?
— Запряг, что ли? — не удержался Шурка. — Ну да ну.
Бобка прыснул.
— Смотри: трусы, — показал. — И не стыдно им?
Брат не засмеялся. Вырвал у него из рук. Бросил.
— Куча неправильная, — изрек Бобка.
Шурка будто не слышал.
— Бобка, им просто надо разок показать друг друга маленькими. Как Валя. С попкой, беспомощными.
— Немцам? Или нашим?
— Обоим. В смысле — всем.
— А то они попок не видели.
Но брат не засмеялся.
— Я точно тебе говорю! Разве можно выстрелить в Валю маленького? Он такой дурацкий, смешной. Его даже ударить невозможно! Что?
Бобка захохотал. В руке трясся розовый прямоугольник с двумя дырками.
— Да хватит уже про эти трусы, — рассердился Шурка. — На голову их себе надень, если тебе смешно!
Бобка так и закатился.
Сунулась Луша.
— Чего веселитесь? Бобка?
Тот повалился в белое, хохоча. Луша тоже начала улыбаться.
— Шурка? Чего смешно-то?
— Да Шурка!.. Ах-ха-ха-ха. Попки!
Луша посмотрела на Шурку. На Бобку.
— Я над ним смеюсь! — показал Бобка пальцем. — Добренький. Держите меня.
Шурка опешил.
— Маленькими? — покатывался Бобка. — Ой, не могу… Голенькими?
— Кого? — Луша не понимала ничего.
— Слюнтяй ты! Убивать их надо! Убивать! — заорал Бобка в лицо — ей, Шурке, всем. — Убить их! Всех! Тогда войне конец! Понял! Оружие надо! Невиданное! Небывалое! Чтобы убить! Немцев! Всех! Разорвать! На куски! И дядек! И старых! И детей!
Мелькнула красная ладонь. Бац!
И стало очень тихо.
Бобка держался рукой за щеку.
— Ты что? — смотрел на Лушу.
Так удивился, что ему даже не было больно.
— Дура!
И бросился вон.
Ботинки его так и остались у стены.
Глава 23
Таня стояла на обочине, когда грузовик остановился. Грузовик наш, советский — она уже научилась их различать.
Это успокоило.
Она вышла.
Люди в кабине о чем-то посовещались: смотрели то друг на друга, то оба на Таню. Шофер и девушка в пилотке. Хлопнула дверца.
Девушка обошла грузовик спереди.
— Кис-кис-кис, — обрадовалась она.
От ее руки пахло говяжьей тушенкой.
— Кис-кис-кис, — звали по-русски румяные губы.
Тане стало стыдно за свою свалявшуюся шерсть. «Сейчас она увидит, какая я грязная и поганая».
— Кисонька.
«Дура, — обругала Таня себя. — Могла бы раньше и полизаться». Она это как-то сразу забросила: раз провела языком — чуть не стошнило. И бросила.
Девушка улыбалась. Таня попятилась. Все равно ничего не выйдет. «Сейчас она увидит, какая я блохастая».
— Иди сюда, милая. Ты что это здесь одна? Ничья? Ничья. Кис-кис-кис.
Таня подняла хвост. Запах тушенки тут же схватил ее за нос, потянул с обочины. Притянул к девушке в гимнастерке.
Рука погладила пыльную Танину голову. Мягкая, ласковая.
— Что, очень грязная? — донеслось из кабины.
— Ну так.
«Очень», — поняла Таня. Чуть не померла от стыда.
— А лишай?
— В целом вид здоровый. Сойдет.
Ласковая рука крепко сжала Танин загривок. Земля провалилась. Понеслись вниз трава и обочина. Перед глазами — но все такое же недостижимое — было небо. Таня висела, обмякнув. Хлопнула и вторая дверца. Грохнул откидываемый борт.
Таня завыла, попыталась полоснуть когтями. Тщетно. Тело как чужое. «Точно. Так всегда», — в бессильной ярости вспомнила она. Кошки, которых держали за шиворот, висели, подтянув к животу задние лапы, поджав хвост, беспомощно выставив передние. С тупым стеклянным взглядом. Теперь такой вот беспомощной и жалкой была она сама. Попыталась зарычать. Получилось сдавленное: «Ы-ы-ы».
Шофер уже нес клетку.
«Живодеры», — ахнула Таня. Все из-за грязной шерсти. Из-за того, что противно было себя вылизывать. Вот и получила.
— Ну, Мария, как ты и хотела, — радостно сказал шофер, распахивая дверцу. — Круглое число.
— А я знала, Петр Петрович! Я оптимистка! — Мария стала опускать Таню в клетку задними лапами вниз. — Я знала, что в последний момент найдем.
Пальцы выпустили шкирку.
— Полна коробочка.
Танино тело ожило. Она бросилась прочь. Ударилась о металлическую сетку. Задвижка щелкнула.
Таня попыталась хотя бы достать когтями — пропадать, так с музыкой. Но клетка уже плавно неслась по воздуху. Держали ее за ручку на длинной палке.
Таня заорала. Перед ней вырос зев кузова.
Оттуда повеяло тьмой и множеством дыханий.
— Тьфу, грязь теперь будет, — выругался шофер.
Таня с яростью и стыдом поняла, что описалась, обкакалась.
Он стукнул ее клетку в кузов. Зашуршал брезентовый занавес, отсекая дневной свет, надежду, жизнь.
