В бензином, тушенкой и мочой пахнущей темноте острые Танины глаза разглядели много клеток.
Множество глаз ответило Таниным: испуганные, вопросительные, злые, отчаявшиеся, унылые, наглые, бодрые, сонные.
Кошки, кошки, кошки.
Заурчал, тряся весь мир, мотор.
Глава 24
«Внешность все-таки важна», — пришла к выводу Таня.
Стук колес убаюкивал. Совершенно чернильная темнота прерывалась полумраком. Только так было понятно, что наступал день. Окон в вагоне не было. Их везли не как пассажиров. Их везли как груз.
«Прикончат, — сначала думала Таня мрачно. — На шапки. На мыло. Все для фронта, все для победы». Но для того, чтобы прикончить, везли их как-то слишком далеко. Шапки можно шить где угодно.
Мысль о скорой смерти ушла. Времени думать о чем-то другом стало вдруг очень много. Только думать и оставалось. Клетки не отпирали. Раз в день — это был день, потому что стоял полумрак, — в вагон с лязгом падал квадрат света: отпирали вагон, отодвигали дверь. Влезал солдат в фартуке. Втаскивал с собой ведро. Лил воду в миски. Выбрасывал за ноги тех, кто не пережил ночь. Война не церемонилась с людьми — с чего бы ей церемониться с кошками?
Глаза с лунным узором. Веера усов и бровей. Шерсть, которую так приятно гладить. И мягкие лапы, которые так неприятно могут выпустить остро наточенные крюки. Но больше всего Тане в кошках нравилась независимость. Они не лезли в душу. Не навязывались. В их сердце невозможно было читать, как по раскрытой книге. Как у собак. Они не служили верой и правдой злодеям или идиотам, как собаки. Собаки казались Тане добрыми наивными дурачками, а у кошек был понимающий вид. Раньше.
«Это все глаза», — решила она. Загадочные. При близком знакомстве она поразилась, какие кошки все-таки дуры. В глазах их она уже не видела загадки — одну пустоту лунного пейзажа.
Такие независимые и надменные в обычной жизни, кошки, попав в клетки, и не думали бороться. Или бежать. Или хотя бы тяпнуть гада в фартуке. Они лизали свой мех, выгибаясь и подняв одну заднюю ногу пистолетиком, чтобы достать себя под хвостом (Таня отворачивалась от омерзения). Большую часть времени спали. А когда не спали — спорили. Каждой казалось, что гад в фартуке неравнодушен именно к ней — налил воды побольше, чем другим. Причем спорили надменно, как герцогини. «Дуры», — обобщила Таня, несмотря на то что коты в этом вагоне тоже были. «Хоть и красивые», — признала она.
— Вонючая, вся в колтунах, фи! — донеслось до Тани.
— Боже, как мне повезло, — в голосе слышался сарказм. — Соседочка — отпад. Дышать нечем.
— Да помойка она, вот и все.
— На себя посмотрите, — робко попробовал вступиться кто-то, очевидно, тоже не вовсе не знакомый со свалками и мусорными баками.
— И ты помойка, — последовало.
Таня усмехнулась.
— И еще ржет, как лошадь, фи!
Таня поняла, что это все о ней.
— Пошла к черту! — огрызнулась она в темноту. Темнота ответила шипением, урчанием. Некоторые урчали с подвыванием.
— А то что? — дразнила из своей клетки Таня. — Ну выйди и раздери мне морду. Выходи. Давай. Что это никто не выходит?
И в тот момент, когда ей уже стало казаться, что она всю жизнь жила в этом вагоне, в этой клетке, в этом качающем, постукивающем мире, стук и качка начали гаснуть. Затихли и кошки. И вдруг вагон ткнулся — клетки стукнули друг друга и так же друг от друга отпрянули. Лязгнула, поехала в сторону дверь.
— Санитарный груз! — заорал голос. — Принимай.
Свежий, мокрый, ни с чем не сравнимый запах рукавом съездил Таню по носу.
Она вскочила на все четыре лапы.
Не может быть.
Ошибка. Издевательство.
В запахе чувствовались нотки огурца. Ошибки не было.
— Как отвратительно пахнет, — забрюзжали клетки. — Здесь речка? Где мы?
В вагон полезли женщины. В серых платках и с серыми лицами. В фартуках. В толстых дворницких рукавицах. Они угрюмо хватали клетки. Подавали в открытую дверь. Запах вливался в нее широкой медленной рекой. Заполнял вагон. Рекой, которая только одна такая была на всем свете.
— Где мы? Где мы? — засуетились остальные герцогини.
Таня ахнула, заметалась, ударяясь о стенки. Тут же получила по клетке сапогом. Но завопила не от боли.
И поняла: пусть. Даже если на шапку или на мыло. Она больше не боялась умирать. Чего бояться? Ей это давно пришло на ум, когда еще были мама и папа, сама она еще любила птиц, а смерть была только в сказках. Таня больше не любила птиц, не было папы и мамы, а смерть без стыда гуляла по улицам. И все же: ленинградцы после смерти превращаются в чаек — и качает, подбрасывает их ветер над рекой, которая называется то ли Туонела, то ли Нева, то ли Стикс.
— А ну не визжи, — опять двинул по ее клетке сапог. Но голос не злой и не смертельный — всего лишь смертельно усталый.
— Мы в Ленинграде! — кричала от радости Таня. — Мы в Ленинграде!
Клетка ее плавно взмыла вверх.
Клетка качалась, качалась, качалась.
Вместе с ней качались небо, паровозы, платформы, столбы, перроны, здания, деревья.
«Я в Ленинграде, я в Ленинграде», — не верила себе от счастья Таня. Здания были Лиговкой. Из других клеток — а женщины несли их по одной в каждой руке — утробно выло, рычало, шипело. Герцогини, среди которых, впрочем, были и коты, спохватились. Но поздно: теперь уже договориться было не о чем и невозможно — женщины с клетками расходились в разные стороны. Скоро вой, рычание, шипение стихли совсем. Соседка ее, в левой руке, тоже умолкла. Таня слышала только шарканье резиновых бот, шипение шин, позвякивание проносившихся трамваев.
Качаясь, проплыл назад мост без четырех коней по углам. Их где-то зарыли — подальше от снарядов и бомб.
— Зоопарк гуляет? — спросил веселый голос.
— Санитарный отдел, — буркнул ответ. — На очистку города от грызунов.
— Кошки? Откуда? — безмерно удивился другой голос.
— Оттудова. По всему Союзу набирали.
— Крысы зажрали, да, — словоохотливо ввязался третий. Но тетке было некогда.
Перестал качаться Невский. Закачалась улица Гоголя.
Шаги гулко отозвались в арке. Клетка стукнулась об асфальт.
Звякнула откинутая дверца. Мир кувыркнулся. Железные прутья пихнули Таню в бок, Танино тело ответило извивающейся судорогой. По всем четырем лапам ударил снизу асфальт.
Другая клетка так и висела между небом и землей. Оттуда на Таню глядели два лунных глаза.
— Потому что я ей понравилась, а ты — нет, — надменно заметила герцогиня.
— Ну, киса, воюй, — сказал усталый человеческий голос. — Дави крыс, как фашистов проклятых.
