Сердце билось в шее. Шурка сглотнул. Уставился на чернильный серпантин. Но видел только фиолетовые крючки и петли. Зато понял и помятое лицо почтальонши, и скомканный голос.
А печатные буковки были такие ясные, яснее некуда. Так и лупили по голове, каждая как молоточек: «Находясь на фронте, пропал без вести».
И большие молотки:
ЛИНИЯ ОБРЫВА.
Этот обрыв перепугал Шурку больше всего. С какого обрыва?
Он посмотрел еще раз. Нет. Не обрыва. Линия отрыва. Теперь понятно. Еще страшней. Оторвали. У Луши оторвали мужа. Оторвали папу у Вали маленького.
«Там же не написали: ваш папа», — метались Шуркины мысли. Может, ошибка? Да нет же. Они же не знали, что родился Валя маленький. А почему тогда сын и брат? При чем здесь сын и брат?
— Шурка! — закричал с крыльца Лушин голос, беззаботный. — Дрова-то где?
Мысли Шурки тотчас посыпались мелкой крошкой. Но рука сама знала, что делать.
— Сейчас! — крикнул.
— Ты чего? — удивилась Луша. Отметила: глаза на мокром месте.
— Упал, — ответил еле слышно Шурка.
Не надо было это, с дровами, с досадой на себя подумала Луша. Ну шапка, ну чего? Пусть. Ничего. Оттает.
— Упал, — повторил он. — Но вы не волнуйтесь.
Письмо лежало за пазухой. Шурка едва дышал, чтобы не потревожить его, как ядовитую гадину. А Луша смотрела, смотрела. Наконец сказала:
— Ты это, ничего. Отыщется сеструха ваша.
Шурка вздрогнул, отвернулся. Луша убедилась в собственной догадке. Вздохнула:
— Вот кончится война, все по домам разойдутся, вы вернетесь. И сеструха тоже. Встретитесь.
Шурка не ответил.
— Идем в дом, — сказала Луша. — Обед на столе.
Он послушно поплелся. Вдруг догнала мысль: «А ведь я привык, что Тани нет». Тут же поправил себя: «С нами нет». Но стало еще хуже.
Он сел за стол.
— Ты что, ревел? — удивился Бобка.
Шурка возил ложкой в миске, думал о своем.
Что значит: пропал без вести? Человек ведь, не пять копеек. Как пропал, так и найдется. Волновать людей нечего, быстро пообещал он себе.
И Таня, конечно, найдется тоже.
Глава 2
Луша стукнула окно наружу. Прочитанное письмо Вали большого тут же взлетело и соскользнуло на пол, Бобка скатился со стула — ловить. Белая занавеска замахала рукавами ему вслед. Валя большой без улыбки смотрел из деревянной рамки на катавасию.
— Фух, — сказала Луша, — жарко. — Посмотрела на Шурку, поправилась: — Теперь жарко. А тогда было холодно.
И за два уха поволокла кастрюлю. В своем ящике ахал и постанывал во сне Валя маленький.
Бобка опять вынул из кармана мишкин глаз, приставил к своему. Изучил стены. Стал глядеть в окно — на желтое небо, оранжевый забор, карамельные деревья. С одного края мишкин глаз был обожжен, оплавился; давно еще — когда мишка сгорел в печке в Ленинграде. Бобка привык, что мир был таким — подтаявшим с одного края.
— Почтальонша приходила?
— Нет, — ответил Бобка, не отнимая глаз. Он торчал в окне по пояс.
— Да, — ответил Шурка.
Луша глянула поочередно на обоих:
— Да или нет?
— Мимо прошла, — пояснил Шурка.
«Линия отрыва, — думал он. — У самих точных сведений нет, а пишут. Людей зря пугают. Самих бы их с этого отрыва». Лиловенькая печать, как круглый зубастый ротик, через карман рубашки сосала самое сердце.
— Что-то давно от дяди Вали новенького нет, — заметил Бобка, втягиваясь обратно в комнату. Шурке захотелось его придушить.
— Он же воюет, Бобка, ты что? — осадил брата. — Некогда ему.
А сам мрачно подумал: дурак, вот ляпнул тоже — некогда! В последнем письме березки-то были еще в инее, а весна уже и сюда добралась. Перелезла через Уральские горы, разжала руки и упала на Репейск огромным жарким кулем.
Луша, к счастью, не услышала: стояла у окна. И не сводила глаз с чего-то.
Вернее, с кого-то.
— Добрый денек, — продребезжал снаружи голос.
— День-то добрый, а ты топай своей дорогой, — нелюбезно ответила Луша.
— Там кто? — удивился Бобка. Так Луша еще не разговаривала.
— Какую еще пуговку? Топай отсюда.
Шурка поднял голову от тарелки, от своих невеселых мыслей. Он не слышал, что сказала Луша. Но узнал этот сыроватый запах. Он поднимался сейчас от самого дна ее голоса. Запах страха.
Видно, Валя маленький тоже его почувствовал.
«Пех-пех-пех», — беспокойно донеслось из ящика. Луша обернулась на комод, умолкла. Ждала, пока сон Вали схватится.
«Неужели Луша тоже боится?» — с болью подумал Шурка. Чужих глаз в открытом окне. Чужих ушей в стене.
Луша убедилась, что в комоде опасность миновала. Обернулась в окно:
— Чеши-чеши отсюдова, говорю.
— Да что ты всё «чеши» да «чеши». Кот я тебе, что ли, чесаться?
— Топай, говорю, Игнат!
Луша забыла говорить шепотом. «Пех-пех-пех», — снова заработал маленький моторчик.
— Нет здесь для тебя ничего! И быть не может.
Валя маленький дал мотору набрать обороты.
— Да и я думал, что нет. А только вот шел мимо, глядь, а…
Окончательно очнувшись, младенец заорал — как будто проснулся не в своей постельке, а в пруду с голодными крокодилами.
Луша захлопнула окно, крутанула задвижку, дернула вместе занавески. Обернулась — две пары удивленных глаз встретили ее.
— А-а-а, — орал Валя из ящика комода.
— Тьфу, — Луша бросилась к комоду, — чтоб у него зенки повылазили. Разбудил, холера. Разбудил моего гусоньку, — заворковала она совсем другим тоном.
— Кто там был? — поинтересовался Бобка.
Луша вынула Валю из ящика.
— Шастают. Всякие. — И торопливо прибавила: — Всё, теперь у меня руки заняты. Шурка, деньги возьмешь…
Она кивнула подбородком в сторону комода. Но Шурка всё уже понял.
— Я сбегаю! — Он отложил ложку.
— Да что ты сорвался-то? Доешь, пока горячее.
— Сытый!
От лиловенькой гадины надо было избавиться, чтобы никто больше ее не видел. Никто и никогда.
— Я с тобой, — увязался Бобка.
— Обойдусь.
— Я с тобой!
— Ты копаешься.
— Я уже одет!
— Да не бегите! Доешьте! Куда? — крикнула Луша уже в сени.
