Рука подхватила пустую клетку. И боты затопотали:
— Брысь! Пошла! Брысь!
Таня надула хвост трубой и не заставила просить себя дважды.
Вместо многих домов были щели. Вместо других — расколотые стены с отверстиями окон. Но хуже всего был запах. Собой пахла только Нева. Здесь, на улицах, в дворах-колодцах, среди домов, Ленинград не пах Ленинградом. Как будто зима унесла с собой его обычный запах.
Он пах плохо, тревожно. То ли от того, что в этом запахе прибавилось. То ли от того, чего в нем больше не было.
Запах и крысы. Таких наглых тварей Таня еще не видела.
Она пощупала языком ранку на плече: там ее достали острые прямоугольные зубы перед тем, как стать зубами мертвыми. Рана саднила. Таня изменила своему правилу. Села посреди тротуара, раскинув хвост, изогнулась — и принялась вылизываться.
Язык ее замер, ухо обернулось. Шагов было много. Но все нестрашные. «Дети», — хмыкнула она и снова заработала языком.
Из арки, точно, вышли дети. В парах держались за руки, те, кто позади, цеплялись за подолы впереди идущих. Треугольные прозрачные личики были серьезны. Воспитательница напоминала курицу. Тощая облезла курица. На шее болталось много лишней кожи. Таня улыбнулась краешком черной губы: усы приподнялись.
Задняя пара тотчас наскочила на переднюю. На ту — своя задняя. Малыши стукались, как костяшки домино, пока не остановились все.
Они увидели Таню.
Множество пар глаз. Круглых. Изучающих. Смотрели на нее.
«Я кажусь им красивой, — не без самодовольства подумала Таня. — Кошки всем кажутся красивыми». Она эффектнее выгнула спину. Пусть любуются, не жалко.
— Кто это, дети? — с преувеличенным воодушевлением засуетилась воспитательница. — А ну-ка, кто первый скажет?
Дети молчали.
«Стесняются, — с симпатией подумала Таня. — Или говорить еще не умеют». Старалась глядеть на малышей приветливо.
— Кто же это?
— Гав-гав? — предположил белоголовый малыш.
Воспитательница удивилась:
— Почему гав-гав, Ваня? Леночка, ты.
— Гав-гав? — предположила та, которую звали Леночкой.
— Гав-гав! — обрадовались вразнобой все остальные. — Гав-гав!
Некоторые присели на корточки. Старались заглянуть Тане в глаза.
— Гав-гав, — нежно и с веселым удивлением повторяли они. — Гав-гав.
И только воспитательница не радовалась.
— Дети, дети, — суетилась, подскакивала она, еще больше похожая на курицу. А лицо сделалось жалким. Таня заглянула ей в глаза и все поняла.
— Дети, это мяу-мяу. Мяу-мяу!
— Мяу-мяу? — спросил кто-то из малышей. С интонацией: «Не может быть».
«Они никогда в жизни не видели кошек», — потрясенно поняла Таня. Все верно. За всю их маленькую жизнь ленинградцы успели съесть всех кошек.
— Мяу-мяу! — отчаянно убеждала воспитательница. — Мяу-мяу! — мяукала она.
Взрослая женщина стояла посреди улицы и громко мяукала. Но смешно не было.
Таня посмотрела ей в глаза. Подошла и потерлась грязноватым боком о ее ноги.
Глава 25
— Оружие! — обрадовался Ловец снов. — Небывалое! Чтобы всех! Вот это я понимаю! Мой человек!
Взял глаз. Сунул в рот. И проглотил.
Ответил на Бобкин немой вопрос:
— Так надежнее.
— А коробочка? Они там не разбегутся? — беспокоился Бобка. Коробочку отсюда видно не было.
— Я надеюсь, что разбегутся! На это весь мой расчет! — веселился Ловец снов.
Он уже не притворялся врачом. Был как есть — в серой шляпе с обвислыми полями.
Сунул два пальца в рот и свистнул.
Бобка замер.
Ничего не случилось.
— Ну вот. — Он махнул серым рукавом туда, где Бобка оставил спичечный коробок с жуками.
— Брехун! — бросился на него Бобка. И замер.
Сперва Бобка их услышал.
Грохнуло.
Потом опять.
Потом мир двинуло. Как будто небо поехало на сторону.
И тогда Бобка их увидел.
— Мамочка, — просипел Бобка без голоса. Уши тотчас перестали слышать. Мира больше не было — только каменный грохот.
Бобке показалось: Уральские горы — вставали.
Протягивались вперед ступни. С грохотом распрямлялись колени. Локти. Разгибались спины, хрустя занемевшими сяжками так, что с неба падали птицы. Поворачивались шеи. Отверзались пещеры глаз. Ущелья ртов. Смыкались с лязгом и размыкались жалва.
Гиганты потягивали ноги, руки. Как-то слишком много рук и ног.
Протянули. Встали. И Бобка разглядел. Не ноги — лапы. Колючие. У каждого шесть с одной стороны, шесть — с другой.
Бобка смотрел на них во все глаза. Жуки были чернее ужаса, чернее горя, чернее смерти.
— Кто нас звал?
Ловец снов не отвечал.
Да они и не его спрашивали.
Не его.
В окопе было тихо. Артиллерия врага молчала. От этого было так хорошо, так спокойно. Почти уютно.
Он достал губную гармошку. Щелкнул пальцами, выбивая табачные соринки. А сердце вдруг стянула такая тоска, какой он раньше не знал. Раньше ему бывало страшно, грустно, скучно, даже жутко. Но все это было не то. Такой тоски еще не было — тут не пой, тут вой.
«На ровном месте, главное», — удивился он.
Щелкнула рядом зажигалка. Кто-то спешил закурить. Пламя на миг осветило белки глаз. Милые. Товарищи. Ждут песню. Чтобы развеять сердце, помечтать под гармошку о доме.
А у него самого на сердце почему-то чернее некуда. Будто помирать собрался.
В котелке забулькало. Обещая какао.
Вот, кстати, странно. По-русски если написано «какао», то будет то же самое — как родное: какао.
Нет, не собирается он помирать.
Не здесь, во всяком случае.
«Если бы только все каким-то чудом прекратилось», — подумал он. Все это: и окоп, и тишина, и война.
И этот проклятый ветер.
Разыгралось вдруг. Сыплет дождем. И снег пошел! Черт подери. Лето уже почти. Так нет, опять снег! Сверху, снизу, со всех сторон. Взялся ниоткуда. Может, поэтому русские пушки замолчали? Может, поэтому тихо?
Грохнуло так, что котелок подпрыгнул. Что он выронил гармошку. Потекла горячая вода. Все вскочили, вскрикивая, суетясь, хватая оружие, стукаясь касками — о стены окопа, друг о друга.
А потом грохнуло еще, еще и еще.
