Осторожно перенес вес. Сначала на руку. Потом на костыль. Распрямился. Удержался. Оперся на стол. Нет, обошлось. Главное — не стучать деревяшкой. Была резиновая нашлепка на конце, была. Да отвалилась где-то, как подметка от ботинка. Вот, кстати, до сих пор не было времени подумать: ботинки-то теперь как покупать? За два платить? Жалко. Дорого. Работу-то с одной ногой — кем работать? А детей теперь трое. «Четверо», — испуганно поправил он себя. Но знал, что сам уже не верит. Столько видел с тех пор, как легко и быстро умирают люди. Что живут — теперь гораздо неожиданней, удивительнее. Поверишь тут. Ни Вера, ни Таня не подавали вестей. С тех пор. Ни следа.
Открыл дверь. Осторожно спустился на крыльцо.
Зажал костыль под мышкой. Прикурил.
Внизу темнота — ни огонька. Будто нет там никакого города. А может, и правда нет?
По другую сторону протянулась сероватая полоска. Там будет рассвет. Опять это дурацкое чувство, будто глядит кто-то. Затаил дыхание. Точно, глядит. Два зеленых огонька. Собака бродячая, не иначе.
Дядя Яша махнул костылем. Огоньки отпрянули. Пропали. Он потерял равновесие. Запрыгал на одной ноге. Упал.
Луша поставила миску на землю.
Вынырнул из утренних сумерек пес. Черный, лохматый. Сунулся теменем Луше под руку.
— Еще чего не хватало, — пробурчала она. — Не шастай сюда больше. Понял? Прикормили на свою голову.
Но пыльный лобик погладила.
Пес начал шумно лакать.
Глава 28
Люди на полках лежали, сидели. Читали, курили, разговаривали, ели. Вставали, входили, выходили. Останавливались, заинтересовавшись. Перегородок между полками не было.
Шурка этому скорее радовался. В рокоте чужих голосов, под взглядами множества глаз легче было молчать.
Бобка показывал спину. Делал вид, что смотрит в окно. И все щупал карман: не выронить бы бумажку — Лушин адрес.
Дым сизыми струями плавал в проходе, поднимался к потолку.
Дядя Яша тоже курил. Много. Как будто папироса во рту — вот и разговаривать не надо.
Дядя Яша был другим. Не как раньше. Как будто вместе с ногой ему отрезали что-то еще.
Девочка Сара, как вошли и нашли свою полку, сразу вжалась в угол. Пальцы стиснуты вокруг куклы. Казалось, с тех пор и не двигалась. «Она хоть в туалет ходит?» — думал Шурка. Туалетом было ведро за загородкой, которое выносили на станциях. Но и до него нужно было идти.
Сару дядя Яша «подобрал». Больше он не объяснил ничего. Да и не требовалось: тех, у кого есть мама и папа, или хотя бы тетя с дядей, или бабушка, тех не «подбирают».
Саму Сару Шурка не расспрашивал. Только поглядывал исподтишка. Сара тискала свою куклу. Кукла лупилась чернильными глазами. Рта у нее не было. То ли не позаботились начертить, то ли на лице не хватило места. Да и не лицо это вовсе — узелок, завязанный посреди носового платка. На замызганных уголках видны были посеревшие стежки вышивки.
Безротое лицо куклы действовало Шурке на нервы. «Какая противная», — подумал он. И сам устыдился. В Ленинграде полегчает, надеялся он. Но сам не очень верил. Он понял, чего больше не было в дяде Яше, что оттяпала война, — надежду.
К счастью, притворяться было легко.
Разговаривали другие.
— Сталинград, — уверенным тоном знатока вещали с одной полки. — Это всей войне поворот.
— Сломал немец зубы о Сталинград, вот так-то. Сломал.
— Да уж, товарищи, сломало немцев под Сталинградом — будь здоров.
— А нечего было соваться.
Сара все теребила грязные кончики платка. Все таращилась кукла.
Разговорился и дядя Яша. На полку к ним подсели двое военных — один с рыжеватыми усами, другой с перевязанной рукой.
— Нога как? — Выпустил изо рта сизый, вокруг самого себя переворачивающийся завиток. — А так, товарищи. Чистое везение.
— Ногу оттяпали, хорошенькое везение, — пробормотал усач.
А с верхней полки потянулся бдительный голосок:
— Это что вы имеете в виду, товарищ? Повезло, что с передовой вас списали?
Тот, с перевязанной рукой, неожиданно быстро сорвался с полки, вскочил, схватил здоровой рукой говорившего за грудки, притянул — так что голосок захрипел, заквохтал.
— А ну повтори! — встряхивал его перевязанный. — Повтори!
— Шутка, — прохрипел тот.
— Пошути мне еще. Шкура. — Толкнул его обратно на полку. Вагон смотрел одобрительно.
— Мина, — вновь заговорил дядя Яша. — Минометная. Нас обстреливали. Но дело не в этом. Стою. А мне в грудь — бац. Я повалился. И понял, что не ранен, не убит, а в меня — представляете — с лету врезалась птица.
— Бедная, — вздохнул кто-то. — Зверей почему-то особенно жалко.
— Видно, шугануло ее обстрелом. Заметалась.
— И тут уже повалились мины. Если б я не упал, если бы птицей меня не шарахнуло… И ногу не пришлось бы отнимать, а самому мне каюк бы был. Где я стоял только что — ровно там и бахнуло.
— Ишь ты.
— Повезло.
— Стечение судеб.
— А что за птица хоть? Большая?
— Вот такая примерно, — перехватил папиросу зубами и развел ладони дядя Яша. — Полоски тут, — показал на себе. — И тут.
— Кукушка, — вздохнул кто-то. — У нас в деревне кукушки как заведут свои песни.
Каждый вспомнил свою мирную жизнь.
— Есть произведение такое, старинное русское. «Слово о полку Игореве» называется. Там Ярославна, тоскуя, мечтает стать тоже кукушкой. «Обернусь я, бедная, кукушкой, по Дунаю-речке полечу и рукав с бобровою опушкой, наклонясь, в Каяле омочу».
— Зачем?
— Там возлюбленный ее, Игорь. Воюет.
— А.
— Кукуют — кому сколько жить осталось.
— У нас в деревне они часами кукуют.
— У вас в деревне, значит, долгожители, — рассмеялся кто-то. — И ты живой-здоровый вернешься, значит.
— Кукушка, — подтвердил дядя Яша.
Поезд начал постукивать все реже. Потом ткнулся, так что все накренились в одну сторону, а потом так же вместе откинулись в другую. И встал. Как ни в чем не бывало. Как будто приехать в Ленинград было обычнейшим делом.
Шурка чувствовал, что дрожит в своей куцей курточке.
Холодная ладонь легла в его. Он глянул. И чуть не выдернул руку. Это была Сара. Она и кукла смотрели прямо перед собой. Шурка сжал руку покрепче. А другой сам взял Бобку. Почувствовал, как Бобкины пальцы тотчас пожали его. И все, все простил.
— Идем, — вскинул на плечо вещмешок дядя Яша. Другой рукой сунул под мышку костыль.
