— Бурмистров, — одернула училка. Но ненадолго.
— Шапка! У тебя там под шапкой что, лысина?
Шурке было не до него.
На чердаке пахло пылью. По правилам военного времени было пусто, стояла только бочка с песком — на случай, если война сюда все-таки доберется. В круглое чердачное окошко Шурка видел внизу бурное озерцо большой перемены. Шум доносился всплесками. Бурмистров рыскал среди волн, как акула, стайки мелкой рыбешки так и шарахались врассыпную. «Меня ищет», — понял Шурка и тут же выбросил из головы: некогда. Сел на бочку. Расстелил на коленях чистый листок. Взял карандаш: клякс быть не должно. Облизнул.
Если бы Луша орала, сердилась, если бы наказывала, было бы куда проще.
«Это не вранье, — успокоил он себя. — Без вести, значит, они сами не знают. А только зря пугают». Лушу следовало прежде всего успокоить. Может даже, обрадовать. Даже если все плохо, может быть хорошо.
И вывел первую строчку:
«Милые мои Луша и Валечка».
Завуч трясла из колокольчика душу. Торнадо, водовороты, завихрения, втиснутые в четыре стены актового зала прямиком со школьного двора, улеглись не сразу. Только тогда завуч поставила колокольчик на стол — как перевернутую донцем вверх рюмку. В окна лупило солнце. Зернышки лиц были обращены к ней. Сонные, ухмыляющиеся, подобострастные, равнодушные. Она привычно ужаснулась: чужие дети, будущие взрослые. Взрослые люди уже проглядывали сквозь эти детские лица. Вот эта, с косичками, — будущая общественница. Эта — мать-одиночка. Прямо-таки написано на еще ясном детском лбу. Этот — неудачник. Этот из тех, кто первым записывается на фронт и первым погибает. В этом уже проглядывает упитанный директор магазина. А по этому — плачет тюрьма. «Бурмистров, не вертись», — холодно приказала завуч. Взгляд ее привычно скользил по поляне голов. Проверял порядок. Натолкнулся — как на обгорелый пень.
— Шапку сними, — прошипела она. И тут же забыла. Не до того. — Сегодня у нас! — зычно возгласила она. — В рамках шефской работы. Гость из осажденного героического Ленинграда.
«Шапка! Эй ты, Шапка!» — свистнул шепоток.
— Бурмистров, молчать! — одернула завуч. В дверь актового зала бочком протиснулся гость.
Смущаясь и слегка горбясь от смущения, он быстро вкатился на сцену. Завуч стала бить в ладони, кивать залу. Дети подхватили, зааплодировали. Розовый толстячок в летнем костюме приветливо раскланялся в ответ.
— Товарищи школьники! — обратился толстячок к залу. Речь полилась. — Героическая оборона Ленинграда и мужество горожан…
Завуч кивала головой, как фарфоровая киса. Ей нравилось то, что она слышала. Казалось, ленинградцы воспринимали блокаду как небольшое приключение. Вроде похода с палатками: иногда трудновато, но не скучно и сближает. Слова катились, хорошо смазанные маслом, должно быть, сливочным. Сами слова казались оладушками. Завуч даже прикрыла глаза. Гость говорил о лекториях и профилакториях, о поездах с мясом и мукой. О спектаклях оперетты и концертах. О вагонах с сушеными абрикосами, отправленных для ленинградцев комсомольцами Узбекистана. О веселых огородах прямо на Исаакиевской площади и в Летнем саду. О, о, о. Рассказ начал спотыкаться. Захромал. Завуч обеспокоенно открыла глаза. Увидела недоумение гостя. Румяные губы его продолжали выпекать слова-оладушки, но все какие-то комковатые. Дети, поняла она; что на этот раз? Перевела взгляд на зал. Туда, куда смотрел гость. Нет, не дети. Один. Засаленная шапка среди летних голов — русых, белокурых, гладких или кудрявых. Это об нее цеплялись и взгляд гостя, и его слова. Цеплялись — и застревали.
— Мальчик, тебе не жарко? — удивился гость.
— А он у нас такой, — выкрикнул кто-то.
— Вы не обращайте внимания, товарищ лектор, — сладенько пропела королева Катька. — Вы продолжайте.
Гость глядел так, будто только что проглотил эту свалявшуюся шапку и она застряла у него в горле. Спасать его надо было срочно. И завуч ринулась:
— У нас среди эвакуированного населения имеются отдельные представители ленинградцев, — попробовала она вынуть занозу. — Это… Это…
Но никак не могла вспомнить имя этого, в шапке, новенького. Мальчишка в шапке смотрел в пол. Как будто говорили не о нем.
— Вот, — обрадовался гость. — Ты, мальчик, знаешь все это не понаслышке. Верно?
Мальчик в шапке не шелохнулся.
— Верно? — переспросила завуч. Кто-то захихикал.
— Бурмистров, молчать! — быстро огрызнулась она.
— А что я? Это не я, — загудел хулиган Бурмистров.
— Отвечай же, — потребовала она, сверля глазами лоб под шапкой.
— Чуть что — сразу Бурмистров, — ворчало в заднем ряду: там старательно изображали обиду.
«Гадкие, гадкие. Взрослые», — с легким отвращением подумала завуч. И изо всех сил забила в ладоши:
— Скажем спасибо товарищу за яркий интересный рассказ об обороне Ленинграда!
Зал ответил морским прибоем аплодисментов. Бурмистров даже затопал ногами. Мальчик в шапке торчал среди волн, как обломок скалы, завуч старательно не смотрела на него. Аплодисменты поплескались, угасая, и улеглись совсем.
— Вопросы? — любезно улыбнулся розовощекий гость.
Завучу захотелось вытолкать его вон. Потому что Бурмистров уже тянул руку. Чувствовал на себе взгляды — ждущие. Выжидающие. В палисаднике рухнула репутация, ее надо было восстановить во что бы то ни стало. Шурка глядел в пол.
Может, это какой-то другой Ленинград? Бывают же однофамильцы-люди. А города? Нет, бред. Сердце колотилось, мешало думать.
— Верочка, задай вопрос. — Завуч попыталась спасти всех.
— Верунь, ну ты чего? — подначил Бурмистров.
Отличница Верочка пошла пятнами и тоже уставилась на собственные туфли.
— Дай я задам!
«Наследственность», — шипели учителя. «Хулиганье», «тюрьма плачет» и еще «яблочко от яблони». Отец и старший брат Бурмистрова уже сидели в тюрьме. Он носил шерстяную кепку, тельняшку, грязный белый лоскут, выдаваемый за шарф, прятал, говорят, ножичек в сапоге, в самом деле будто обещая продолжить семейную традицию при первой же возможности.
Гость о подвигах и славе Бурмистрова не знал. Приветливо махнул рукой:
— Пожалуйста, мальчик.
Бурмистров ухмыльнулся. Мальчиком его давно никто не называл.
— Товарищ лектор, кто такие дистрофики?
Завуч выдохнула.
— Это, мальчик, те, кто в героическом Ленинграде вместо того, чтобы окрепнуть духом, морально разложился. Отпал от героического общего настроения. Подвел коллектив.
Бурмистров быстро уточнил:
— Они людей едят?
Гость вытаращился. Бурмистров преувеличенно-наивно вытаращил глаза в ответ.
