— Че, правда? — повторил.
Розовый гость сделался одного цвета с собственным костюмом. Но глаза остались цепкими, подмечающими.
Бурмистров откровенно пялился на мальчика в шапке, развлекал зал:
— Шапка. Скажи?
Но гость уже пришел в себя. Теперь он наливался краской в обратную сторону — от белого к багровому.
— Это слухи, мальчик. Их нарочно распускают фашисты и враги народа, чтобы очернить подвиг Ленинграда и подорвать боевой дух ленинградцев.
Но Бурмистров и ухом не повел. Вылупил с деланой наивностью глаза:
— Шапка, а ты людей ел?
Шурка повернулся к Бурмистрову. Глянул в самое донышко его круглых карих капель. И шамкнул челюстями: ам-ам.
— Черный юмор, — выговорил Шурка. Хотел найти глазами Бобку, подмигнуть. Не нашел. Подмигнул Бурмистрову.
Бурмистров обомлел. Соседние ряды заржали.
Воздух наконец просочился в легкие завуча.
— Вон отсюда! Хулиганье! — заорала она, затрясла из колокольчика душу. Зал грянул хохотом, затрещали, загрохотали стулья. Все повалили к выходу, толкаясь, пихая соседей. Мальчишки нарочно врезались друг в друга, взвизгивали девчонки, топали ноги. Шел пятнами гость.
— Назад! — тонул в этом хаосе голос завуча.
Встречались с Бобкой, как уговорено, возле деревянного домика с резными ставнями. В Репейске все дома были деревянными. Были такие, которые, казалось, пробовали вырасти каменными, но доросли до первого этажа, плюнули и дальше вверх пошли как все, бревнышками.
Этот был голубым.
Шурка разглядывал облупившуюся краску — трещины и чешуйки. Хозяин, очевидно, последний раз красил еще до того, как ушел на фронт. Шурка фантазировал, что это чешуя, а дом — спящий дракон: резная остроухая голова на крыше годилась и коню, и змею.
Наконец из-за угла вывернул Бобка. Обычно он вертел своим школьным мешочком как пропеллером, точно без этого не мог бы идти. Но не сегодня. Шурке даже сперва показалось, что Бобка тащит за шкирку кота. Мешочек обвис и бил Бобку по ногам.
Видно, у Бобки мутно было на душе.
Они молча пошли рядом.
— А они там абрикосы трескают, — уронил Бобка. И опять умолк.
«Ясно», — подумал Шурка. С ненавистью вспомнил розовую лысинку.
Надо было как-то начать: объяснить ему насчет этого розовенького гостя, его щек (у кого в Ленинграде были щеки?), о сладеньких абрикосовых враках, о…
Но Бобка заговорил сам:
— А я тебя на большой перемене почему не видел?
Шурка заранее придумал ответ:
— Доску от…
Вранье: доску полагалось оттирать от мела дежурному, но ответ Бобка не дослушал.
— Слушай, Шурка. Ты бы снял эту шапку, а?
Шурке показалось: он падает. Остановился.
— Зачем ты ее носишь?
В голосе Бобки была досада. Такая, которая режет хуже самого острого осколка льда. Но боли Шурка не почувствовал. Не успел. Длинный разбойничий свист пролетел между ними. Оба обернулись. Стая — та, что была в палисаднике, — неспешно пылила им навстречу. Бурмистров впереди. Королева Катька стояла поодаль, прислонившись спиной к углу дома, и делала вид, что греется на солнышке. Глаза зажмурены. Носик ловил запах близкой драки.
— Эй, людоеды, — окликнул Бурмистров. Шурка слышал: он шел ва-банк. Свита простодушно гоготала.
Бобка глянул на брата.
— Не обращай внимания. Они дураки.
— Дистрофики, гы-гы.
— Отвали.
За окном опять дрогнула занавеска. Дрогнула — и задвинулась плотнее. Связываться с ватагой, видно, и здесь никому не хотелось: выбьют стекла — и привет.
Шурка схватил Бобку за руку и попробовал идти, будто никого больше на улице не было.
— Не лезь, а то они и тебя съедят, — пропищало им в спину.
Шурку ткнули между лопаток.
— Кого съели сегодня? Дистрофики!
Шурка уронил школьный мешок. Сжал кулаки.
«Мальчик, а собаку хочешь?» — донеслось с другого бока. Вертеть головой некогда.
— Беги, Бобка, — бросил.
Бобка не двинулся.
«Просто так. Для начала дружбы. Дарю!» — всё уговаривал кого-то голос.
— Беги!
Главное правило уличных драк: бей первым. Шурка размахнулся что было сил. Косточки на руке затрещали. Покатилась сбитая кепка.
Второе правило драк: лицо только кажется мягким. Шурка боднул наугад головой. И в тот же миг ему показалось, что ему на ухо обрушилась кувалда, а из другого уха вылетела вспышка молнии. Потерял под ногами опору. Их слишком много. Его потащили за ворот. Надо закрыть локтями живот. Но рука схватилась за карман, отлегло: письмо на месте. Тут же у глаз мелькнул ботинок, и в живот будто врезалось пушечное ядро. Дыхание перехватило до темноты в глазах. И следом земля ударила по уху. Шурка повалился мешком — никто его больше не держал и не тащил. Топот грохнул, но оборвался, рассыпался шорохом.
Шурка приказал себе дышать, оперся на руки. Глянул. Бобка сидел, трогая красной рукой нос. Шурка подполз к брату, отнял его руку:
— Дай взгляну.
Бобка был не испуганный. Какой-то слишком тихий. Глядел в сторону.
— Собака, — тихо изумился Бобка.
Черный пес, лохматый, в колтунах, повизгивая, ловил собственный хвост. Крутился на месте. Как будто удивлялся, что у него хвост.
— Собака, ну и что. Ты погоди. Запрокинь голову.
Шурка поглядел. Послюнил палец, потер. Нос не сломан. Кровь из губы.
— Жить будешь.
— Хорошо, мальчик, — запел над ними комариный голосок. — Я понял. Пуговку ты не продаешь. Меняешь?
А потом топнул на кого-то сапожками. Махнул руками:
— Кыш!
И черный пес потрусил прочь.
Глава 5
— Какая еще пуговка? — Шурка поднялся. — Вам чего, гражданин? Идем, Бобка.
Гражданин в вышитых сапожках. Улыбочка. Кривые усики. Сумасшедший, понял Шурка. Или пьяный. Похоже, именно он спугнул хулиганов, и на том спасибо.
— Пуговка, — все нудел он.
— Идите, идите. — Шурка не глядел ему в глаза. Нельзя смотреть в глаза бродячим собакам, сумасшедшим и пьяницам.
— Давай меняться?
— Бобка, идем же, — потянул Шурка брата. Но Бобка почему-то не двинулся.
— А что у вас есть?
— Не у меня, а у тебя! — оживился гражданин.
Чуть не пританцовывал на месте своими сапожками.
