Интересно, кто руководит ими? Капитан Ларшер или какой-нибудь другой командир, чином повыше?
– Подзорную трубу! – попросил Беневский и протянул руку назад, за спину.
Ему вложили в руку подзорную трубу. Он пробежался по рядам французов, задержал зрак трубы на нескольких офицерских мундирах, скользнул по лицам – знакомы ли? – но люди эти ему не были знакомы, – передвинул окуляр дальше.
Наконец в объектив попал старый офицер с седыми усами и такой же седой редкой бородкой… Этот человек был знаком Беневскому – доводилось встречаться и раньше, – и симпатии к нему Маурицы не испытывал совершенно.
Это был капитан Ларшер.
– Старый лис, – Беневский выругался, – сидел бы лучше дома, грел ноги в шерстяных носках, ковырял бы в носу щепочкой из сандалового дерева – больше пользы было бы. И здоровье бы себе сохранил… Тьфу!
Длинная шеренга солдат Ларшера застыла, не решаясь двинуться дальше – солдаты понимали, что многие из них, если сделают несколько неосторожных шагов вперед, то навсегда останутся лежать на берегу. И Ларшер молчал, не подавал никаких команд – понимал, что может произойти.
Прошло несколько тихих, наполненных шумом недалекого прибоя минут.
– Уходите-ка вы лучше отсюда подобру-поздорову, – негромко произнес Беневский, – от греха подальше.
Устюжанинов, услышав его, согласно наклонил голову, – самое лучшее будет, если французы подчинятся голосу разума, попрыгают в свои лодки, тем более, что те не ушли, продолжали качаться в накатывающихся на берег ровных волнах, – и отправятся на свои корабли. Так лучше будет.
Прошло еще несколько минут и цепь французов дрогнула, казалось – еще совсем чуть и она отступит, – Беневский даже не сдержался, улыбнулся вновь, – а ведь вот она, победа, рукой подать можно… Виктория! Сердце его застучало учащенно, громко, ликующе, Беневский услышал далекий серебряный звук, славно бы в небе на волшебных трубах заиграли ангелы.
В это время раздался выстрел, который даже на выстрел не был похож, скорее смахивал на хряпанье переломленной пополам сухой ветки. Несерьезный хлопок…
Беневский неожиданно вздрогнул, выпрямился, становясь неожиданно высоким, непохожим на себя, лицо его изумленно вытянулось, под глазами возникли расстроенные тени.
Он неверяще покачал головой, Устюжанинову, стоявшему рядом, почудилось, что он услышал шепот: «Не может этого быть».
На офицерском камзоле Беневского, на груди, неожиданно задымилась ткань, запахло горелым, в следующее мгновение пронзительный горьковатый дымок пропал, сквозь ткань проступила кровь.
Беневский пошатнулся, сгорбился, хотел было выпрямиться, но тело не слушалось его. Он перекосился одним плечом вниз, другим вверх, в горле у него что-то громко забулькало.
В следующее мгновение у Беневского начали прогибаться ноги, он отчаянно сопротивлялся наваливающейся на него слабости, это было видно по его лицу, но что-то в нем надломилось, оборвалось, он продолжал оседать, становясь все ниже и ниже ростом.
Казалось, что он уходит в землю, ищет в ней точку опоры, место для себя. Искаженное лицо его сделалось темным, на лбу выступил пот, зубы были крепко сжаты. Устюжанинов не понял, что случилось с Беневским. Подхватил его под руки, попытался помочь – бесполезно. Беневский продолжал уходить в землю.
Наконец он поднял голову, глаза его были наполнены болью, такого выражения во взгляде учителя Устюжанинов еще никогда не видел. И боль эта была не только чисто физическая, это была сложная боль. Боль неверия, сожаления, проклятия тому человеку, который убил его, сочувствия людям, живущим на Мадагаскаре и остающимся жить здесь без Беневского. Изо рта у него, из уголка, вытекла небольшая струйка крови.
Только сейчас Устюжанинов понял: произошло нечто страшное, то самое, во что он никогда не верил, что невозможно было уже поправить, закричал громко – от крика этого боль остро стиснула ему виски; Беневский смежил веки и уже больше не открыл их, осел еще сильнее и как Устюжанинов ни стремился удержать его, – все было тщетно.
Тонкая красная струйка, выплеснувшаяся изо рта Беневского, увеличилась, потекла споро… Устюжанинов испугался: ведь и он сам, и те, кто жил на Мадагаскаре, считали, что ампансакаб бессмертен, никогда не умрет. Неужели Беневский умрет?
Порыв ветра пронесся перед строем солдат-мальгашей, взбил несколько клубков песка.
– Учитель! – прокричал Устюжанинов отчаянно. – Помогите кто-нибудь!
Помогать было уже бесполезно – Беневский вздрогнул и затих, затем дрожь пробежала по его лицу, словно бы человек возвращался с того света на этот и почти достиг своей цели, но на самом финише уперся в невидимое препятствие и не одолел его… Лицо Беневского поспокойнело, окровавленные углы рта в горьком движении опустились вниз.
Все, умер человек… Учитель. Во рту Устюжанинова забились обжигающие слезы, слезы выкатились и из глаз, обварили щеки, побежали на шею, нырнули вниз, под воротник… Он закричал протестующе:
– Не-ет!
Слабенький хлопок, похожий на звук сломанной ветки, сопровождал полет пули, случайно попавшей в Беневского. Это был единственный выстрел, прозвучавший в том странном бою… И противостояние то было странным.
Больше на берегу бухты Антонжиль не прозвучало ни одного выстрела.
Стенка французов, еще несколько минут назад нерешительно топтавшаяся у кромки прибоя, зашевелилась возбужденно, огласилась криками и двинулась к крепости Августа.
По всем законам жанра Устюжанинов должен был быть захвачен в плен, но жизнь, как известно, законов жанра не признает, у нее свои законы.
Первым сообразил, что будет дальше, буканьер Пан Дидье: он – белый, французы тут же, прямо на этом берегу, предадут его суду и казни; три десятка его товарищей – тоже белые (правда, шесть человек из взвода буканьеров были такие черные, что кожа на лицах у них даже отливала синевой, но остальные были чистокровные белые), Устюжанинов – белый, никого из них французы не пощадят, всех вздернут на веревке либо расстреляют… Надо было уходить, без Беневского с отрядом Ларшера им не справиться. Дидье грубо толкнул Устюжанинова локтем в бок:
– Алексис, нам пора сматывать удочки.
Устюжанинов, оглушенный гибелью Беневского, со смятым расстроенным липом и влажными глазами, отрицательно помотал головой:
– Нет!
– Алексис, очнись! Нас через двадцать минут расстреляют без суда и следствия. Мальгашей оставят, в худшем случае продадут в рабы, а нас убьют. Если же дело дойдет до суда, то повесят при обильном стечении народа. Либо повысят наказание и четвертуют.
Наконец Устюжанинов понял, какая опасность нависла над ним, глянул на лежавшего не земле Беневского. Лицо у Устюжанинова дернулось.
– Учителя мы забираем с собою, – глухо произнес он.
– Унести мы его не сможем, нас догонят, – Дидье ухватил Устюжанинова за плечо, потащил с собою. – Не бойся, тело французы все равно отдадут и тогда мы похороним ампансакаба со всеми почестями, – вот и буканьер назвал Беневского ампансакабом. – Пошли, Алексис!
