Путь Устюжанинова в Россию был долгим, хотя он шел проторенной дорогой – вначале добрался до Франции, до Парижа, там через нашего посланника подал прошение в Санкт-Петербург матушке-императрице. Так поступали все те, кто вернулся в Россию. В Париже Устюжанинов попытался найти Митяя Кузнецова и Петра Хрущева, но все попытки оказались неудачными. Ни в гвардии, ни в пехоте, ни в прочих иных войсках их не было. Скорее всего и Кузнецов и Хрущев были зачислены в легионеры и отправлены воевать куда-нибудь в Африку.
На этот раз Париж удивил Устюжанинова запущенностью улиц, грязью и обилием крыс, закопченой серостью и чернотой домов, делавшей романтический облик города приземленным, скучным, лишенным таинственного флера. И что еще показалось Устюжанинову удивительным, заставило сжаться его сердце – в Париже пахло кровью. Ошибиться Устюжанинов не мог.
Похоже, Франция находилась на пороге беды. А вот какой конкретно беды – не угадать. Не дано.
Но как бы там ни было, несмотря на все запахи, откуда бы они ни исходили, Устюжанинову надлежало сидеть в Париже и ждать. Ждать, когда придет ответ из России и делить с Парижем все, что выпадет на его долю.
Устюжанинов снял небольшую комнатушку, очень похожую на госпитальный чулан, в котором он лежал после ранения и не мог сделать лишнего движения без охраны. А охраняли его тщательно и обещали после выздоровления вздернуть на высоком и крепком суку.
Комнатушка имела всего одно окно, которое хозяйка ни разу в жизни, наверное, не мыла, оно было очень темным от плотной пыльной налипи, свет в помещение почти не проникал – в доме всегда стоял холодный сумрак. Выходило мрачное окошко это на канал.
В канале плавали дохлые крысы и кошки, старые чепчики, обломки от табуреток и деревянной кухонной утвари, тряпки и размокшая бумага – канал был замусорен так же непостижимо, безобразно плотно, как и сам город. От воды канала несло помойкой и сортиром одновременно, маленькое оконце нельзя было даже открывать.
Да его, похоже, никогда и не открывали.
В этом заплесневелом чулане Устюжанинов провел три с половиной месяца, ожидая ответа из Санкт-Петербурга.
Поскольку времени свободного было много, занять его особо нечем, он раздобыл пачку не самой лучшей бумаги (главное было не качество, главное – на ней можно было писать), несколько свинцовых карандашей, два десятка перьев, пузырек роскошных фиолетовых чернил, которые, высыхая, приобретали золотисто-радужный «дворянский» оттенок и уселся за записи.
Надо было вспомнить многое из того, что было, что осталось позади, и сделать это именно сейчас, поскольку дальше возвращаться к воспоминаниям будет сложнее – все накроет туманная пелена времени.
Насколько мы помним, когда Беневский собрался отплывать из Балтимора на Мадагаскар, – это было последнее плавание Беневского, – на борт судна вместе с ним ступила и жена Сюзанна… Вместе с дочерьми.
Но, едва выйдя из порта в открытое море, «Интрепид» угодил в лютый шторм, Сюзанне сделалось плохо.
При многометровых волнах и жестоком ветре корабль пришлось разворачивать, – Сюзанну нужно было обязательно высадить на берег – в море женщина, находящаяся на сносях, могла погибнуть.
Через сутки «Интрепид» снова встал на свое привычное место у причальной стенки, оно оказалось свободным – похоже, шторм не пускал в порт другие суда, они отстаивались где-то в других местах.
Беневский деловито попрощался с Сюзанной еще в доме, поцеловал ее, затем, глянув в окошко на задымленное темными тучами небо, произнес сухим озабоченным тоном, словно речь шла о расставании до сегодняшнего вечера:
– Я жду тебя на Мадагаскаре вместе с сыном, – тут Беневский на несколько мгновений задержал в себе дыхание и добавил каким-то внезапно оробевшим незнакомым голосом, – когда он, естественно, появится на свет, – лицо его украсила тихая улыбка. – Очень жду.
Сюзанна слабо улыбнулась в ответ. Чувствовала она себя плохо. Море, сильная качка измотали ее, лицо у Сюзанны было серым, на лбу блестел пот.
Она прижалась к мужу, вздохнула слезно – не хотелось оставаться здесь одной, в этой холодной чужой Америке, но выхода не было, – Сюзанна не выдержала, всхлипнула.
В конце концов, с нею – дочери, она все-таки не остается здесь одна, так что не все дни будут темными и тоскливыми.
Беневский поцеловал ее еще раз – в лоб, будто покойницу, – и ушел.
Сквозь слезы Сюзанна видела его размытый силуэт, смаргивала с глаз крупные горькие капли, молила немо: «Ну, оглянись же, оглянись!» – но Беневский так ни разу и не оглянулся.
Никому из нас не ведомо, кто родился у Сюзанны на американском берегу, мальчик или девочка – историки не нашли этому подтверждения, хочется верить, что мечта Беневского все-таки сбылась – родился мальчик… Только где он, что с ним, какова его судьба – неведомо.
Через некоторое время, – впрочем, срок этот был долгим, Сюзанне он вообще показался вечностью, – до Америки докатились слухи о гибели Беневского, Сюзанна им не поверила, хотя и плакала несколько дней, не переставая. Потом, когда слез уже не стало – все выплакала, пошла на прием к Франклину.
Для детей Беневского, для девчонок, он был просто улыбчивым дядей Бенджамином, неистощимым на выдумки другом девчонок и мальчишек.
Выслушав Сюзанну, он сказал:
– О смерти вашего мужа у меня нет никаких сведений. Наберитесь терпения, а я пока сделаю официальный запрос. Бог даст, сведения о смерти его недостоверны – обычные слухи… Не верьте им, пока не будет официального подтверждения.
Сюзанна ушла от Франклина успокоенная: может быть, слухи о гибели Маурицы – обычные слухи, может, все не так уж и плохо?..
Но, увы, слухи оказались верными – уже несколько месяцев, как Беневского не было в живых. Сюзанна не выдержала, расплакалась прямо в приемной Франклина. Жизнь ей казалась конченой.
Несколько дней она пролежала дома без движения, оглушенная, не похожая на себя. Надежда, вселенная в нее Франклином, сгорела, как горстка пороха в запальной выемке пушки – в одно мгновение – была надежда и не стало ее.
За эти несколько дней Сюзанна сильно изменилась, постарела, в голове ее появилось много седых волос. Иногда она закрывала глаза и перед ней проносились счастливые картинки ее жизни – вот она с отцом катается в светлый рождественский день на легких кружевных санках, вот с братьями в пруду ловит золотобрюхих, словно бы отлитых из дорого металла карасей, вот она в лесу собирает ландыши и гоняется за яркими верткими стрекозами, а неподалеку, на поляне, на широко расстеленной кошме, мать ее, милая панночка в длинной, до земли, клетчатой юбке достает из корзины два жбана с земляничным морсом и кулек с коржиками… Ох, какой вкусный морс умела варить родная матушка – ни одна женщина в Польше не умела варить такие морсы. А коржики, те были даже вкуснее морса.
Ушла та пора безвозвратно. Мать умерла совсем молодой, отец, в одиночку воспитавший двух сыновей и двух дочерей, тянул до последнего и, выдав Сюзанну замуж за блистательного графа, очень быстро сгорел – полугода не прошло, как его снесли на погост.
