Более того – опасливо облетали его стороной.
Имел место какой-то колдовской фокус, не иначе. Мужики, которые из-за писклявоголосых паразитов боялись летом совать нос в лесные дебри, озадаченно скребли ногтями затылки:
– А ведь, ей-богу, колдун! – И старались держаться от Устюжанинова подальше.
Прошли годы. Устюжанинов стал ощущать, что внутри у него все чаще и чаще возникает усталость, просачивается откуда-то из глубины, возникает словно бы из ничего, рождая состояние, когда ни руками, ни ногами даже шевелить не хочется, организм начинает протестовать, стоит только сделать лишнее усилие, в глубине груди, под сердцем рождается опасный холод.
Это подает о себе весть приближающаяся старость – она, зар-раза, больше никто и ничто. Так что остается Устюжанинову только расчесывать длинную седую бороду, да со смиренным видом отдыхать на лавке.
– Чему бывать, того не миновать, – смиренно произносил он в такие минуты и слушал самого себя, сердце свое – что там творится внутри?
Начали сильно отекать ноги, лодыжки раздувались так, что не пролезали в голенище валенка, пальцы шевелились с трудом.
До смерти своей Устюжанинов хотел довести до конца еще одно дело, к которому когда-то прилаживался еще в Париже, – сочинить полновесную книгу о Беневском, о товарищах своих и их приключениях, о короле Хиави и Джоне Плантене, о самом себе, хлебнувшем беды сполна, и Митяе Кузнецове, – каждый день упрямо брался за перо и, кряхтя, усаживался за стол, придвигал к себе медную чернильницу и несколько листов бумаги.
Работал над записками так же трудно, как и над письмом Каржавину, иногда по полчаса подыскивал нужное слово и не мог найти, вновь переживал былое, морщился от боли либо расцветал в улыбке, молодившей его лицо, иногда ложился лицом вниз на лавку и свешивал к полу правую руку – она наполнялась болезненной, какой-то свинцовой тяжестью… Рабочей руке требовался отдых.
Писать было очень трудно.
Однажды он заметил, что минул уже целый год, – а может, даже более года, – с момента, когда он начал работать над заметками. Неужели так долго он корпит над стопкой бумаги, а? Уж слишком медленно она покрывается строчками…
Пересчитал страницы. Их было всего шестьдесят две, исписанные с обеих сторон, – шестьдесят две! Да, трудно дается это дело. Физической нагрузки вроде бы никакой, но тогда почему у него каждый вечер становится свинцовой голова и тяжелеют, делаются чужими руки? Особенно правая рука…
Этого Устюжанинов не знал.
Выходит, есть работа потяжелее, чем рытье земли под пороховые склады и пушечные капониры или отчаянное единоборство с железными деревьями, которые ни топорами не взять, ни порохом, ни десятком запряженных цугом быков зебу.
Помахивать небрежно зажатым в руке гусиным пером и иногда задумчиво поскребывать пальцем затылок, выковыривая оттуда какую-нибудь мысль зачастую и не шибко умную, но дельную, – штука гораздо более трудная и сложная, чем строительство города в далеких мадагаскарских топях.
Надо бы еще написать столько же двойных страниц, или даже немного побольше и тогда задачу свою он выполнит, дай только Бог сил справиться с этим, совладать с неувертливыми, пьяно плывущими перед глазами бумажными листами… После этого можно будет связываться с владельцем типографии Зотовым, договариваться об издании книги, которая, возможно, будет называться так «Обыкновенная жизнь и необыкновенные приключения камчатского крестьянина Лексея Лексеевича Устюжанинова». Каково, а! Звучит?
Устюжанинов поморщился: не звучит. И есть в этом «обыкновенном» и «необыкновенном» что-то нарочитое, показное, высосанное из пальца, то самое, чего камчатский крестьянин Лексей Лексеевич должен стыдиться. Лицо у Устюжанинова сделалось усталым и мрачным.
И тем не менее, какие муки ни одолевали бы его, он должен продолжать работу над книгой. Иначе, кто же оставит в памяти имена людей, которых уже нет и будет взывать, чтобы живые поминали их в своих молитвах?
Панов и Степанов, Турчанинов и Чурин, Батурин и сам Маурицы, он же Морис Августович Беневский… Вздохнул Устюжанинов, вновь достал из конторки чернильницу с десятком отточенных перьев и придвинул к себе чистый лист бумаги.
Подстегивала Устюжанинова переписка и с Каржавиным, тогда еще живым, – он ощущал себя неловко перед уважаемым человеком, путешественником, писателем, мыслителем… Письма от Каржавина приходили хотя и редко, но регулярно, из них Устюжанинов узнавал большинство литературных и общественных новостей Санкт-Петербурга.
Собственно, не только санкт-петербургские новости узнавал Устюжанинов от «любезного друга», в одном из писем тот рассказал, что командир Устюжанинова по саперному подразделению в Штатах Тадеуш Костюшко вернулся в Польщу и поднял восстание крестьян, которых из-за того, что они были вооружены косами, прозвали косиньерами. Восстание это, плохо подготовленное, было, конечно, разбито русскими войсками и бывший полковник-сапер пан Тадеуш угодил в плен.
После смерти императрицы Костюшко, попавший под «милость нового государя», был освобожден и уехал во Францию.
Это обрадовало Устюжанинова. Костюшко жив, находится в здравом уме, деятелен, раз у него хватило сил на восстание, поэтому, вполне возможно, что жизнь, которая любит разные неожиданные сюжеты, столкнет Устюжанинова с Костюшко вновь.
Но этого не произошло.
Состарившись, Устюжанинов уже редко где появлялся, даже редко выходил из дома, занимался своим небольшим садом, причем, совсем не стремился сажать яблони-ранетки, очень популярные у населения и продавать урожай, чтобы на вырученные деньги купить хлеба, а приносил из леса цветы и сажал их под окнами, вдоль завалинки.
Так же охотно высаживал и лесные ягоды и мелкие растения эти, почти не приживающиеся на земле, по которой часто ходит человек, легко приживались, росли и через некоторое время у Устюжанинова образовалась целая плантация диких растений.
Местный народ, глядя, как Устюжанинов ковыряется в своем саду, обихаживает какие-то цветочки, невзрачные с виду, бормочет что-то под нос, словно бы уговаривает их выжить после пересадки, крутил пальцами у виска: канцелярист на старости лет, похоже, совсем сбрендил…
А он вовсе не сбрендил. Хотя слава о нем, как о человеке не от мира сего пошла не только по Нерчинску, но и по всем Зерентуйским рудникам.
Книгу свою, которую так долго держал на письменном столе, Устюжанинов одолел, старое название на титульном листе зачеркнул, вывел новое. Рукопись теперь называлась так: «Повесть об Алексее Устюжанинове, поповском сыне, королевиче острова Мадагаскар».
Конечно, несколько претенциозно, вычурно, но в общем-то верно.
Устюжанинов долго держал рукопись у себя дома, вносил поправки, тетешкал, будто дорогого ребенка (так, собственно, оно и было, поскольку семьей своей старик Устюжанинов так и не обзавелся), потом понял, что поправки он может вносить бесконечно, решительно расписался на последнем листе и отправил толстый пакет в Санкт-Петербург типографщику Зотову, другу покойного Каржавина.
