Я же был на Мадагаскаре через полвека после поисков Фидлера и, конечно же, тем более ничего не мог отыскать там – даже тени следов, отзвука, отсвета их.
«Как-то я пригласил учителя Рамасо на чай, – сообщал в своей книге Фидлер. Рамасо, как я понял, учил уму-разуму детишек в школе селения, основанного Беневским и считался просвещенным человеком. – Историю Беневского он преподносит по французским учебникам. Других историй, местных, он не знает. Гора Беневского хранит молчание. Во всем этом есть какая-то нелепая, тревожная загадка. Нынешние мальгаши совершенно не помнят истории Беневского, не знают ни легенд, ни былин о нем. Я пытался узнать о Беневском в Мароанцентре – ничего, расспрашивал в Амбинанитело – никаких следов».
Впрочем, учитель Рамасо пытался объяснить Фидлеру эту странную забывчивость (мягко говоря) по-своему. Он стал ссылаться на традиции своего родного племени.
«– Бецимисарки знают точно, что делал даже самый отдаленный предок, зато они совсем равнодушны к делам чужих, – терпеливо втолковывал Рамасо. – Беневский не создал мальгашской семьи, здесь у него нет наследников по крови, вот память о нем и предана забвению».
Наверное, учитель был прав, с другой стороны, ему было неприятно, что уважаемого гостя так сильно огорчает столь незначительная вещь, как память. Прошлое ушло – и ладно, нечего тревожить его, гораздо главнее – настоящее, а еще главнее – будущее.
– У Беневского нет потомков, которые напоминали бы о его деятельности, – такое заключение сделал учитель Рамасо.
Ну что ж, это – нравственная позиция, а позицию принято уважать, даже если она и не очень-то нравится.
В России же к прошлому относятся совсем по-иному, остро реагируют на больные тычки, приносящиеся оттуда. Впрочем, все зависит от человека, от того, как он воспитан и каков у него уровень внутренней культуры – не показной, той, что находится на поверхности, а – глубинной, внутренней. Если культура – «культур-мультур», то тут до совести вряд ли достучишься и сочувствие, а тем более понимание вряд ли у человека найдешь…
По-разному к Беневскому относились и в России. Официальная власть в большинстве своем относилась, в общем-то, никак, но если бы он попал в руки к какому-нибудь губернатору, то, несмотря на это «никак», тот задумываться бы не стал, мигом отправил бы на виселицу; простой народ, что-то слышавший о нем от коробейников, торгующими легкой мануфактурой и железными наперстками, или от бродячих певцов, разносящих новости от деревни к деревне, относился с симпатией.
Сам Беневский к официальной России относился пренебрежительно и часто позволял себе выпады в ее адрес. При этом совершенно не думал о том, что иногда перегибает палку и напраслину возводит не только на государство, но и на народ, задевает верного своего ученика Устюжанинова, других людей, близких к нему.
Видать, считал Беневский по старинке, что лес рубят – щепки летят, и ничего страшного, что пара щепок попадет в Устюжанинова. А леса было вырублено много.
Спустя полвека после случившегося в Большерецке, на Камчатке, появился один из великих русских мореплавателей Головнин, жил там некоторое время, услышал довольно много рассказов о Беневском, которые из уст в уста передавали аборигены, не поленился и записал их, затем сравнил с текстами самого Беневского, изданными Магелланом, нашел уйму не только несовпадений, но и фактов, противоречащих друг другу.
Будучи толковым литератором, Головнин написал книгу, где специально отметил, что Большерецк стал известен просвещенной Европе только благодаря «повествованию графа Беневского, одного из польских конфедератов».
Но…
«Я видел в Камчатке много стариков из природных русских, которые очень хорошо помнят Беневского и тогдашнее состояние Большерецка, – специально подчеркнул Головнин, сделавшийся, кстати, к концу жизни адмиралом. – Сравнивая от них услышанное с повествованием Беневского, видно, что в нем нет и одной трети правды. Надеясь, что в Европе ничего не знают о Камчатке, он лгал без всякого стыда: ему хотелось только показать, что он сделал великое дело».
Впрочем, дальше следовали и добрые слова. Вот они.
«Но если бы он и правду написал, то и тогда довольно было бы чести его уму и отважности! Первым он сумел несколько десятков всякого состояния ссылочных и людей распутных удержать от раскрытия заговора, продолжавшегося несколько месяцев; и, не быв мореходцем, мог он постигнуть сам возможность достигнуть из Камчатки в Китай, а последняя помогла ему предпринять и совершить столь опасное морское путешествие без всяких пособий, кроме карты, приложенной к вояжу адмирала Ансона».
Талантливый был человек Маурицы Беневский, отчаянный, но небезрассудный – им двигали совершенно иные внутренние силы. Это очень хорошо разглядел руководитель тайной канцелярии – тогдашней госбезопасности, – князь Вяземский.
Он считал, что Беневскому совершенно безразлично, что с ним произойдет, будет он жить или через несколько минут окажется мертвым – жизнь свою он почти не ценил, как не ценил и смерть…
Князю Вяземскому даже показалось, что он совершил некое открытие, раньше такие люди ему не попадались… Надо заметить (ради истины), что не попадались и позже. Беневский являл собою очень редкий тип человека.
Сейчас на Мадагаскаре о Беневском знают немного больше, чем, скажем, в пору Фидлера – его имя можно найти уже в энциклопедии… Но все равно фигура эта изучена недостаточно, в ней таится много неведомого.
Как не изучены и люди, сопровождавшие его с Камчатки, пытавшиеся принести на Красный остров свободу, в том числе и Устюжанинов.
Впрочем, думаю, вряд ли появятся новые материалы – слишком много воды утекло с той поры, слишком плотные напластования «культурных слоев» образовались наверху – не раскопать. И это печально.
