Огромные фиолетовые крокусы с высокими душистыми тычинками оранжевого цвета, от которых исходил неземной запах, желтые, светящиеся, будто солнце, ирисы, крупная, источающая розовый свет, покрывающая землю сплошным ковром обриета, высокая, с сочными стеблями и узкими листьями эхинацея, очень любимая гигантскими синими бабочками, которых мальгаши называли дулу.
Самбаривы вообще считали, что бабочек на землю присылают добрые духи – самые главные из всех духов Красного острова, а может быть, посылает сам бог Занахари, – и никогда не трогали дулу. Обидеть синюю бабочку считалось у самбаривов большим грехом.
Строительство в Долине волонтеров Беневский начал с крепости и небольшого лагеря, примыкавшего к крепости – чтобы было где отдохнуть или дать отлежаться прихворнувшему человеку. Затем взялся за жилые дома.
Потом построил мост через реку и дорогу к Луисбургу, до которого было, в общем-то, недалеко – шестнадцать сухопутных миль, на реке возвел небольшую плотину… В строительстве нового города принимали участие едва ли не все племена Мадагаскара, – работали даже несколько сакалавов, им интересно было, что же будет возведено на голом месте, где ничего, кроме ветра, травы и цветов и не было.
Да и платил Беневский хорошо, никого не обижал, с вождями, приезжавшими в долину, был приветлив, обязательно чем-нибудь одарял, а если один вождь пытался неожиданно свести счеты с другим вождем, немедленно вмешивался и мирил их.
Авторитет Беневского вырос на Мадагаскаре настолько, что, пожалуй, даже у престарелого французского короля Людовика Пятнадцатого популярности было меньше – слава Маурицы перекрывала славу версальского монарха. Да потом король был далеко, а Беневский близко.
Вместе с авторитетом Беневского вырос авторитет всех белых, находившихся с ним, и как написал впоследствии исследователь личности нашего героя Василий Балязин, мальгаши отличали спутников Беневского от всех других белых, приходивших когда-либо на Мадагаскар, и «дружелюбно и благожелательно» встречали «в каждой деревне от крепости Августа до Мозамбикского пролива и от мыса Святой Марии до мыса Нгонси. Добрая слава Беневского гостеприимно открывала перед ними двери деревенских хижин, а добрые дела русских людей, оказавшихся на Мадагаскаре, в свою очередь, укрепляли авторитет Мориса Августа, поселившегося в Долине волонтеров. Поэтому, когда зимой 1775 года в племени толгашей умер бездетный король Рамини, старейшины толгашей от имени всех людей племени попросили Беневского стать их королем».
Стать королем Беневский не согласился, прижал к сердцу обе руки и щедро одарил посланцев – для подарков он специально держал отдельное помещение. Выбрав подарки побогаче и вручив их ходокам, он сказал, что для связей, для поддержания добрых отношений направит толгашам своего человека, очень близкого – Алексея Устюжанинова.
Посланцы с радостью согласились… Конечно, Устюжанинов – не Беневский, но все равно шибко большой белый человек.
Алексей стал уже совсем взрослым, плечи у него раздвинулись, он окреп, подрос, золотистый пушок, росший у него на щеках и подбородке, превратился в аккуратную, обкладную, очень нежную бородку, окаймлявшую низ лица… Вряд ли бы сейчас его узнал родной батюшка – степенный ичинский священник отец Алексий… Да и жив ли он сейчас, батюшка его – кто знает?
При мысли об отце лицо Алешино замыкалось, становилось угрюмым, глаза светлели от печали…
Хотелось Устюжанинову пожить в Долине волонтеров, в новом доме, да ничего из этого не получилось – пришлось ехать в главную деревню толгашей, расположенную в предгориях, в дом, специально построенный для Беневского. Построили для Беневского, а жить в нем будет он.
Пуавр не успокаивался, теребил королевский двор, забрасывал версальских вельмож подарками и просьбами убрать с Мадагаскара Беневского. Чем быстрее – тем лучше.
Но Беневского защищали влиятельные люди, два могущественных министра – морской и иностранных дел, и Пуавр никак не мог перешибить обух, никакой плетью: Людовик Пятнадцатый, выслушивая просьбы, приходящие с Иль-де-Франса лишь недовольно морщился. Тем дело и заканчивалось.
Пытался Пуавр убрать Беневского и с помощью «рыцарей плаща и кинжала».
В племени толгашей жил человек, имени которого, похоже, никто не знал, но который очень многое умел, – высокий, с плотными короткими волосами, завивающимися на голове, будто каракуль, и спокойным взглядом. А вот движения у него были стремительными, реакцией он обладал такой, что, кажется, мог на лету схватить пулю, выпущенную из мушкета. В деревне его называли Большой Толгаш и только так, другого прозвища у него не было.
Устюжанинов сдружился с ним. Большой Толгаш научил его без промаха стрелять из трехметрового духового ружья, способного нанести урон не меньший, чем боевой мушкет, из лука сшибать пролетных уток и обеспечивать роскошный ужин большой компании, метать нож на пятнадцать метров и пробивать насквозь небольшую, но твердую, как металл, доску, драться двумя мечами сразу…
Так Устюжанинов стал настоящим бойцом, сильным и беспощадным, хотя никогда не думал, что серьезные боевые навыки он приобретет у жителя Мадагаскара, носившего на себе лишь набедренную повязку и никакой другой одежды не признававшего, не говоря уже о воинских доспехах.
Уроки, полученные у Большого Толгаша, пригодились потом Устюжанинову не раз.
Жак Корнье, прибывший в Долину волонтеров, был специалистом по птицам, которых в долине этой, а также в примыкавших к ней лесах, было видимо-невидимо, – разных размеров и калибров, самых невероятных расцветок, голосистых и совершенно безголосых, льнущих к человеку и готовых умереть только от одного его взгляда, старающихся запрятаться от двуногого венца природы подальше в лес и безбоязненного садящихся ему на руку… Было много редких особей – кардиналовые птички фуди, белые скворцы, крохотные яркие мухоловки, которых тут считают райскими, голенастые лиловые цапли и целые колонии розовых голубей.
Первым делом Корнье, хотя и считался специалистом по орнитологии, постарался наловить побольше синих бабочек лулу – во Франции они стоили дорого.
– Ты напрасно это делаешь, парень, – сказал ему Чулошников, – не обижай синих бабочек. Если об этом узнают самбаривы – тебя посадят на кол.
Корнье стиснул зубы. В следующее мгновение на лице его возникла и косо расплылась широкая улыбка, Корнье почувствовал, что улыбка получилась кривая и подправил ее пальцами.
– Спасибо за предупреждение, – сказал он, – это я учту.
Находясь у толгашей, Устюжанинов скучал. Если бы не Большой Толгаш с его уроками боевого мастерства, Алексею было бы совсем худо. Тянуло, сильно тянуло в Долину волонтеров – по душе пришлась радостная зеленая долина Устюжанинову, тянуло повидать Беневского, которого он называл учителем, тянуло к землякам своим – ведь среди желтых лиц толгашей он скоро совсем забудет, как выглядят русские люди, большерецкие земляки-камчадалы.
Как-то на глаза Устюжанинову попался котенок, Алеша глянул на шустрого полосатого сорванца и у него защемило сердце: котенок очень был похож на Прошку – чуть подрастет и будет вылитый кот Митяя Кузнецова, не отличишь, – такой же сообразительный, такой же верный и сильный, всех мадагаскарских собак станет гонять, как те гоняют сидоровых коз, такой же храбрый и стремительный, с ним скоро можно будет ходить даже на охоту на кабанов. В общем, мадагаскарский Прошка имел все шансы стать полной копией Прошки камчатского.
