— Где? — удивилась она.
— В ящичке для перчаток, — хихикнув, поправился он.
Она открыла бардачок, извлекла конверт и бесстрастно опустила его в любимую свою веревочную сумку.
— И пересчитывать не будешь? — не выдержал Альберт.
— Вы же предложили мне еще одну работу.
— Ну и что?
— Значит, сейчас вы меня обманывать не станете.
По Новокузнецкой «газель» добралась до Садового, пересекла его и пристроилась на стоянке у Павелецкого вокзала. Вышли с разных сторон. Он захлопнул дверцу и элегически попрощался:
— Ну что ж, прощай навсегда, старушка. — Не с Эвой, с «газелью».
— Вы ее здесь оставляете? — удивилась Эва, потом догадалась: — Она ворованная, да?
— Ее просто нет. Она два года тому назад была сдана на металлолом.
Они, как по команде, стянули с рук нитяные перчатки и, подойдя ко входу на пригородный перрон, бросили их в урну. Здесь же он проинструктировал ее:
— Мой звонок по второму телефону послезавтра в одиннадцать. Не отключайся. Тебя подвезти? — Она отрицательно покачала головой. — Ах да, ты же от меня скрываешься…
— До свиданья, — перебила Эва.
— До свиданья, — эхом откликнулся он, и вдруг на глаза ему попался футляр. — Не рискуешь со стволом через всю Москву?
Впервые она соизволила улыбнуться.
— Это не ствол, это флейта-пикколо.
Вдоль фасада она миновала вокзал, свернула на Дубининскую, после церкви перешла на другую сторону улицы и подняла руку с сумкой, чтобы привадить левака, который не замедлил появиться.
— Куда?
— В Ясенево.
— Сколько?
— Сто пятьдесят.
— Двести.
— Нет, — твердо сказала она. — Это очень дорого.
— Ладно, садись, — разглядев как следует симпатичную дамочку, решил жовиальный толстяк. Она села к нему на переднее сиденье, пристроив себе на колени и сумочку, и футляр. Увидев инструмент, он уважительно поинтересовался: — Вы музыкантша, в оркестре играете?
…Она страшилась этой жилой громадины на Литовском бульваре. Не любила смотреть на бесчисленные окна на бесчисленных этажах. Заставила водилу подогнать машину прямо к подъезду. И в лифт.
Открыл дверь ее чернявый друг. Эва, не останавливаясь, прошла в единственную комнату, поставила футляр в шкаф, а сумочку швырнула на обширную кровать. Друг, шедший за ней, спросил:
— Все в порядке?
— Я сделала их работу.
— Работа была твоя. Они расплатились с тобой?
Она кивком указала на сумку, лежавшую на кровати. Он сделал непроизвольное движение, но она схватила его за плечи, развернула к себе и рывком развалила молнию на его ширинке. Там, за трусами, нашла нечто, что быстротечно набухало в ее руке. Друг уже нервно рвал ремень на ее джинсах. Внезапно она отпрянула и застегнула его штаны.
— Нет. Я приму душ. А ты раздевайся.
Сначала Эва принюхивалась к себе, старательно намыливала подмышки и промежность: убивала запах страха и напряженности, запах ядовитого пота. Потом, отмывшись, подняла лицо с закрытыми глазами к веселому дождю. Вода плоскими змеями скользила по ее большому телу. Она томно погладила свои высокие бедра, потрогала плотные ягодицы, обеими руками придавила светловолосую промежность и легонько застонала. Вцепилась в груди. Она мяла, крутила, вытягивала их и уже стонала во весь голос в предвкушении.
На тумбочке у кровати солидной пачкой лежали пересчитанные «зеленые», а на самой кровати лежал голый друг, прикрывшись простыней, которая в нужном месте возвышалась маленьким шатром. Эва сбросила на пол простыню и, раскорячившись, чтобы не задеть его ноги, поползла на четвереньках от торца кровати, села на горячий кол с криком:
— Я не умею промахиваться!
Она будто заколачивала сваи, все убыстряясь и убыстряясь. В ритм тяжелых ударов задницы о его чресла повторяла и повторяла:
— Я не стреляю мимо! Я не стреляю мимо!
Длинные груди хлопали ее по животу.
Глава 41
Егор Тимофеевич Марков в кабинете особняка трагически возлежал на антикварной софе в позе поверженного воина. Он дежурно, как воспитанный человек, поинтересовался у сидевшего за письменным столом полковника Махова:
— Вас не шокирует, полковник, что я лежу?
— То, что вы лежите на диване, меня не шокирует. Меня бы шокировало, если бы вы лежали на асфальте с дыркой в голове, — ответил полковник. Он, безусловно, обидел пострадавшего, и, судя по тону, безусловно, хотел обидеть. Реакция была незамедлительна и иронична:
— Представитель правоохранительных органов, в обязанности которого входит защищать меня как гражданина, будто подозревает, что я сам совершил это покушение. Поразительно. — Марков бы и ручками развел в гневном недоумении, но положение не позволяло.
— Я ни в чем не подозреваю вас, Игорь Тимофеевич…
— Егор, — злобно поправил Марков.
— Какой Егор? — не понял Махов.
— Егор Тимофеевич, — твердо стоя на своем, вторично поправил Марков.
Махов заглянул в бумажки, лежавшие перед ним, и наивно удивился:
— А в документах вы — Игорь Тимофеевич.
— Мало ли что в бумажках, — устало возразил Марков и, уходя от скользкой темы, бодро напомнил: — Вы хотели задать мне несколько вопросов, полковник. Я готов отвечать.
— Вы готовы отвечать… — насмешливо переосмысляя фразу, повторил Махов. — Превосходно!
Вождь патриотов скинул ноги с софы, а руками вцепился в шелковую обивку.
На перемену позы мгновенно отреагировал заботливый милиционер:
— Вам уже лучше, Игорь… Егор Тимофеевич?
— Я не позволю зарвавшемуся чинуше издеваться надо мной! — взревел Марков. Правая бровь гневно взлетела вверх, глаза угрожающе сверкнули, ноздри страстно раздувались. — Вы забываетесь, полковник, и будете за это наказаны!
— Стоит ли так волноваться? Если я вас чем-нибудь обидел — прошу прощения. Ну пофехтовали для начала, а теперь — к делам, не терпящим отлагательства. Да?
Удовлетворенный тем, что высокомерный полковник попросил у него прощения, Марков тем не менее пробурчал недовольно:
— Действительно, а стоит ли мне волноваться? Стоит ли волноваться человеку, которого только по счастливой случайности не пристрелили, как собаку?
— Но когда-нибудь вам надо успокоиться? — Махов был невозмутим, а Марков, ощущая скрытую провокационность этой насмешливой невозмутимости, постарался быть джентльменом, равнодушно презирающим любую провокацию со стороны ничтожного собеседника.
