Я выпила, но ничего не сказала.
— Хм… Она отошла к окну, взяла в руки занавеску — вот так — и тихо, с достоинством, сказала: «Ты знаешь, а я ведь действительно подменила ребенка». Я, признаться, подумал, что визит столь агрессивно настроенной незнакомки как-то повлиял на ее психику, лишив на время чувства реальности. Но, представьте себе, она продолжала так же твердо и рассказала мало правдоподобную, однако насыщенную вполне достоверными деталями историю. По ее словам, это произошло в поликлинике, где наша дочка и дочка той дамы оказались на соседних столиках для пеленания. Марина поменяла детей местами, пока женщина разговаривала с медсестрой. Все произошло так быстро, что когда подлог был замечен, Марины уж и след простыл. «Не беспокойся, — сказала она мне, — никто все равно не поверит, что матери в голову придет отдать своего ребенка чужой тете… а себе взять чужого». Я достаточно хорошо знал жену, чтобы по некоторым признакам определить, что все рассказанное ею при полной немыслимости — чистая правда. «Значит, эта девочка — не наше дитя?» — «Нет», — ответила она как-то протяжно. «Да как же ты могла?» — закричал я и тут же потребовал, чтобы она немедленно разыскала ту женщину и вернула нашу дочь домой. «Нет», — так же протяжно ответила она. Я хотел добиться объяснений, но Марина молчала. Потом она вытерла лицо занавеской и проговорила тихо: «Я еще была на шестом месяце, когда решила — пусть лучше будет чужой ребенок». — «Но почему?» — «Так лучше». Я понял. Однако я ждал, что она одумается, пока еще можно что-то изменить, но я ошибся. Я пробовал найти через поликлинику ту женщину, но она переехала на другую квартиру. Бедная Марина! Такое мог измыслить только ее исковерканный таинственными бесплотно-бесплодными переживаниями разум. Она была очень холодна и при этом вдохновенна.
Александр выпустил из рук желтую занавеску.
— За воспитание ребенка Марина принялась со всей возможной серьезностью. Девочка делала поразительные успехи и чувствовала себя на белом свете очень свободно. Между нею и Мариной при милой доверительности отношений всегда существовала определенная дистанция, которая и обеспечивала девочке свободу, а Марине — возможность не отождествлять себя со своей воспитанницей. Иногда я выговаривал жене за то, что она, дескать, совсем не заботится о судьбе девочки и о ее здоровье — со своей дочерью она вела бы себя иначе, а она с труднообъяснимым спокойствием отвечала, что для того и отдала свою дочь на воспитание незнакомой женщине, чтобы относительно нашего дитяти с самого начала не было бы этого общего родительского заблуждения, что цель жизни — выживание. Я смирился. Я даже полюбил нашу приемную дочь, с одной только оговоркой — полюбил за: за естественность, доброту, веселость, музыкальные способности — она прекрасно играла на фортепиано, особенно Шуберта.
— Она умерла?
— Ха-ха! Нет. У вас отвратительная тяга к сюжетцам. А сюжетца опять не было. Она вышла замуж за настоящего черного американского негра. И не надейтесь, негр не задушит ее в постели. Они очень счастливы. Я был, конечно, против, а Марина неожиданно обрадовалась, узнав о предстоящем бракосочетании, обрадовалась так, будто цель ее воспитания, а может быть, и цель всей жизни, достигнута. Я тогда несколько часов, целый вечер отговаривал девочку. Все национальные, социально-культурные, религиозные и даже бытовые трудности я попытался представить в самых мрачных красках, но она отвечала только, что любит его, а Марина беспрерывно смеялась. Я обессилел и потерял контроль над собой настолько, что, схватив за руку Катю, подтащил ее к Марине и закричал, кажется, даже брызжа слюной: «Да она же тебе не родная мать, ей наплевать, даже если ты сдохнешь!» — «Я знаю», — спокойно ответила Катя, ласково поцеловала Марину и ушла. Я был вне себя. Я же не знал, что они будут так счастливы… Но это все я понял потом, а тогда я был взбешен и, представьте себе, жестоко избил жену…
— Вы?
— Но она умерла не от побоев и не попала в психиатрическую лечебницу. Она, казалось, была вполне удовлетворена, и умерла она спокойно, во время дневного сна. Врачи сказали, что причина этому — остановка сердца, а причину остановки сердца так и не определили… Еще вина?
— А ваша родная дочь?
— О ней я ничего не знаю.
— Но ведь я могу оказаться вашей родной дочерью.
— Почему?
— Любая молодая девушка может оказаться вашей дочерью.
— Она несколько постарше… Что такое, я огорчил вас? Я разочаровал вас?
— Чем?
— Своим рассказом.
— Нимало. Я верно вас поняла: если бы я оказалась вашей родной дочерью, то это был бы «сюжетец»?
— Да, вы вообще все удивительно верно понимаете.
— Я должна идти.
— Подождите, я спущусь вниз, посмотрю, здесь ли еще моя юная коллега.
Как только он вышел, я внимательно посмотрела на свою правую руку, я давно косилась на нее: так и есть — появилось пятнышко, кожа уже покраснела и стала твердой, ей осталось только полопаться. Я вынула карманное зеркальце и рассмотрела лицо — пока ничего, но раз появилось пятнышко на руке, значит, у меня в запасе не больше двух часов. Через два, а может быть, и полтора часа, для меня этот день кончится. Я непременно должна успеть найти Иру… Итак, Золушка удирает, теряя туфельку… Ира где-то здесь, она всегда следует за мной незаметно — стоит только ее позвать, и она выскочит из-под стола, из холодильника, из-за ближайшего куста… А в руках у нее — мой темный плащ с капюшоном.
Мне было не жаль расставаться с Александром, я была почти сыта, вот только бумаги на столе были так привлекательно разбросаны, что я не поверила, будто это всего лишь библиографические заметки. Я не могла так уйти, я схватила несколько листков, потом распахнула окно и спрыгнула со второго этажа на мягкую зеленую траву.
— Ира! — крикнула я.
Вопреки ожиданию, Иры не было. Неужели что-то случилось?
— Ира!
Никто не отозвался. Я посмотрела на свою руку: кожа потрескалась, и рядом с первым пятнышком появились еще два. Я посмотрела вверх, на открытое окно, и увидела тень Александра.
Я бросилась наутек. Что-то случилось с Ирой, у меня нет плаща с капюшоном, я должна добежать до дома за полчаса, у меня совсем не осталось времени… Я чувствую: на лице тоже уже заметно, можно закрыть лицо руками… нет, нельзя, руки еще хуже.
И вдруг… О господи, я заблудилась. Куда теперь? Где спрятаться? Ведь стемнеет не скоро — нельзя же носиться по городу в желтом платье и с красными пятнами на коже. Я рванула к ближайшему подъезду, но он оказался заперт. Тоже мне, сейф с важными бумагами. Что же делать… Я оглянулась и увидела Иру, которая сидела на лавочке, плотно сжав колени и подперев подбородок кулаком, как маленькая.
— Ира! Дай скорее плащ…
— На, — спокойно сказала Ира и, взглянув на мои руки, добавила: — Что, уже?
Я набросила плащ, спрятала лицо в капюшон. Это был прекрасный широкий плащ из темно-серого шелка. Почувствовав себя укрытой со всех сторон, я успокоилась и села рядом с Ирой.
