— Вы, стойте!
— Это ты мне?
— Я сказал — стойте.
— Что тебе надо?
— Ну хотя бы надо спросить.
— Спрашивай быстро.
— Вот вы тут такая гордая, на меня даже не глядите, а на картинах спокойно себя голой рисуете, да еще с такой рожей. С такой вот. Вот только не надо прятаться за своего, кавалера, он вас под руку не толкал…
— Мне, извини, неприятно разговаривать с развязным подростком.
— Я развязный? Я честный. Мне эта ваша живопись… Мы когда маленькие были — у вас тогда мастерская была в подвале — мы с ребятами через окно туда влезали и, знаете, чем занимались?
— Онанизмом, да?
Я сделала каменное лицо и, не краснея, смотрела на него, ожидая, что он опустит глаза. Невольно моя рука схватилась за полу поповского пиджака. Попик рванул пиджак, и моя рука сжалась в кулачок.
— Ага, онанизмом. Так что не стройте из себя, вы, можно сказать, наша дворовая… Ах, моя радость, вы стесняетесь. А юбки не стесняетесь носить с разрезом до этого места? Ножки ваши ничего, красивые…
Я никогда не чувствовала себя более отвратительно. Если бы поблизости был какой-нибудь более-менее острый предмет, я бы, наверное, проткнула себе горло или вспорола живот.
— Гнусненько вам? Ну что вы, я не хотел вас так обидеть, просто вы уж не зарывайтесь. Ладно, я пошел.
Я дошла с ним до выхода и еще долго смотрела ему вслед, словно желая убедиться, что он действительно уходит. Потом я вернулась.
Попик разглядывал картину (ту, с телефоном).
— Что ж, он не так уж не прав. Знайте свое место.
— Какое еще место?
— Вас кто просил ввязываться в эту игру? Вас заставили? Посмотрите сами на свои полотна.
— Мы с вами ужасно похожи. А, ничего. Разве это не вписывается очень удачно в концепцию сотворения мира, как вы ее понимаете?
— Вполне. Что сейчас должно быть по логике развития сюжета?
В заде не было посетителей. Смотрительница дремала в мягоньком кресле.
Он схватил меня за плечи и впился зубами в мои губы.
— Это вам от меня братский поцелуй.
— Пустите! Я буду кричать.
— Тихо! Только пикни! Мне терять совсем нечего.
У него глаза сделались, как у ненормального.
— Если Господь Бог гонит меня из церкви таким мерзким способом, значит, он хочет от меня чего-то другого. Тихо! Убью.
Мне стало страшно. Я опустилась перед ним на колени и сказала:
— Заклинаю вас именем Иисуса Христа — уходите.
— А что вы меня гоните? Недотрога. Встаньте.
Я встала. В ту же секунду он нагнулся, схватил край моей юбки и сильно потянул его вниз. Пуговица на поясе раскололась пополам, молния расстегнулась, юбка упала на пол, да и я еле удержалась на ногах. Я хотела отскочить, но опять чуть не свалилась, потому что ноги мои были, как в петле. Потеряв равновесие, я вскрикнула. В этот момент проснулась смотрительница, и одновременно на пороге появился немец. Попик отпустил юбку, я высвободилась и, не зная, куда деваться, спряталась за его спиной. Он ногой отбросил юбку подальше.
— Вот так и стойте, — сказал он мне.
Немец удивленно смотрел на скомканную юбку.
— Где она? — обратился он к попику.
— Ушла, — спокойно ответил тот.
Я прижалась к нему, надеясь, что немец меня не заметит.
— Здесь не хватает только того мальчика.
— Я здесь, я опять пришел.
— Ты пришел, мальчик? Вот и славно, все в сборе. Полюбуйтесь-ка на нее.
И он толкнул меня на середину зала. Я, как во сне, сделала несколько шагов и тут увидела совсем близко полуоткрытую дверь в туалет. Я бросилась туда, но не успела запереться, попик вбежал туда за мной и щелкнул задвижкой.
— Вот мы и дома.
— Не подходите ко мне!
— И не подойду.
— И не подходите!
— И не подойду. Все, что собирался, я уже сделал.
— Сейчас сюда придет милиция, и вас посадят.
— Возможно. А вот вы сегодня же покончите с собой, потому что не сможете перенести такого позора, так?
— Сволочь! Так.
Вдруг он заговорил совершенно другим тоном.
— Вы должны простить меня, я ведь только сыграл свою роль. Я знаю, у вас теперь нет выхода, вам придется умереть, и это величайший грех, причем ваш, а не мой. Знаете, в чем главное преступление Иуды? В том, что он повесился. Но у вас все равно нет другого выхода. Эй, вы, там, не ломайте дверь, дайте нам объясниться!
Он посмотрел на меня грустными-прегрустными глазами.
— Я только не могу допустить, чтобы вы умерли некрещеной.
Я, кажется, тоже совсем успокоилась и внимательно, даже напряженно слушала.
— Вы должны креститься прямо сейчас.
— Здесь?
— Здесь.
— Вы издеваетесь.
— Нет. Я не священник, но в крайней ситуации таинство крещения может быть совершено и мирянином. Сейчас как раз крайняя ситуация. Благо, здесь есть вода.
Мы оба посмотрели на умывальник, но вместо крана к смесителю была привернута огромная гайка, открутить которую руками вряд ли было возможно.
— Вам не повезло. Что ж, вода есть еще и в сливном бачке.
— В унитазе?
— Я сказал, в бачке. Совершенно чистая водопроводная вода, как в умывальнике.
— А… А почему вы не предлагаете мне креститься в унитазе? Он так напоминает по форме церковную купель…
— Ха-ха… Не надо. Я говорю серьезно и желаю вам добра. Вы ненавидите меня, и это понятно. Я подлец, и здесь не место для такого дела, но, поверьте, ангелы совершат таинство за меня. Я сволочь, но не настолько, чтобы позволить вам умереть, не приняв благодати. Бог милостив, но этого греха он мне не простит. Ну, что вы решили? Будете креститься?
— Нет.
— Ваше дело. Можете идти. Только… Куда ж вы пойдете в таком виде? Возьмите хоть мои брюки.
Он снял с себя штаны и передал их мне.
Я молча надела их и улыбнулась.
— Я подожду умирать до завтра. Я утром пойду креститься в церковь.
— В церкви не крестят на Страстной неделе, а только отпевают. Идите. Я сделал все, что мог, плохое и хорошее.
Я открыла дверь и вышла. Смотрительница, немец и мальчик стояли вместе у входа. Я помахала им рукой.
Ужасно все-таки было в этот день холодно. Снег запорошил все тонко-тонко. Я пошла за дома, где канавка и деревянный мостик с выломанной доской. Там мы всегда гуляли с собакой, да, помнишь? Ты еще однажды чуть не провалился в дырку на мостике.
