Когда нет родных, никого, кто мог бы следить потом за больным, то здесь бывшим пациентам здорово помогает медико-реабилитационное отделение. Оно как раз занимается их адаптацией и социализацией. Вот больного выписали из острого отделения домой – они его берут под своё крыло. Пациент приходит каждый день, получает таблеточки, что-то болит у него – он идёт к доктору. Там у них есть и разные творческие кружки, театральный, художественный, арт-терапия и так далее.
В этой связи мне вспоминается ещё один больной. Был у нас такой Лёша, молодой достаточно, ему ещё и тридцати не было. Привезли его к нам в совершенно ужасном состоянии. Перенесли на носилках в старческое отделение. Он был алкоголиком в какой-то запредельной стадии, совершенно опустившийся человек. Какой-либо смысл в жизни для него просто отсутствовал. И началась у Лёши полнейшая апатия. Сам он уже никуда не ходил, его везде только на носилках носили. Я ему пролежни лечила. Ещё была у него на лице большая атерома, это такое подкожное образование. Мы с ним тогда договорились, что, если он выкарабкается, то я у него с лица её уберу, насовсем, чтобы он был красивым парнем.
И вдруг произошло просто чудо какое-то – Лёша наш оклемался, встал на ноги. Мало того, он теперь оказался ещё и первым помощником всему медперсоналу в отделении. Всё там было на Лёше. Уход за тяжёлыми пациентами – на Лёше, всегда его можно было попросить помочь, он и подержит больного, и повернет, если надо. Бельё там принести, на пищеблок сходить и прочее – он всегда готов, как пионер. В общем, не парень, а золото. Через какое-то время подошёл ко мне: «Помните, вы мне обещали?» «Конечно, – говорю, – помню». Вырезала я ему эту атерому. Очень он был тогда доволен, благодарил всячески. И что бы вы думали? После курса лечения Лёша не захотел выписываться, категорически. Неожиданно для себя он обрёл здесь свой собственный смысл жизни. И вот я думаю, если он попадёт назад в тот мир, из которого пришёл, скорее всего, опять начнёт пить. А здесь для него началась совсем другая жизнь. Хорошо это или плохо, не знаю, но так уж случилось. Пути Господни неисповедимы.
Восемь лет – это, конечно, немалый срок. Когда я увольнялась, и коллеги, и пациенты просили не уходить, и ко мне все уже привыкли, и я ко всем привыкла. Больные просто начали ныть: «Не уходите! Как же мы без вас?». Я говорю: «Вот если бы я была психиатром, я бы отсюда никогда в жизни не ушла». А как хирургу, конечно, мне хотелось развиваться. Но вот теперь, когда я дома разбираю старую одежду, я её не выбрасываю, как раньше, а уже много лет всю везу в Кащенко. Больные там бывают разные, поступают и летом, и зимой, много стариков одиноких. И далеко не у всех есть родственники, которые могут им принести сменную одежду. Я уже давно всем своим друзьям и знакомым говорю, чтобы они не выбрасывали свои старые вещи, а приносили их мне, для больных. Потом я всё это собираю и отвожу в больницу. Народ тамошний всегда искренне рад бывает. И, главное, что эти вещи им действительно нужны. Очень. Ведь психиатрическая больница – отнюдь не зона отчуждения. И если человек попал сюда, это вовсе не значит, что для него уже наступил конец света».
Если Бог захочет наказать
«Когда на тебя обрушивается такое несчастье, поначалу всё это просто не укладывается в голове, – говорит Ирина Владимировна Д., – а потом начинаешь изводить себя мыслями о том, почему это случилось с тобой, с твоей семьёй, за что тебе такое наказание господне. Снова и снова перебираешь в уме прошлое и пытаешься понять, когда всё это началось, что и почему пошло не так.
Благополучная и размеренная жизнь нашей семьи разбилась вдребезги четыре года назад, когда у младшего сына диагностировали шизофрению. У нас с мужем двое сыновей, и хотя разница между ними всего два года, они совершенно не похожи друг на друга. Не только внешне. Старший, Максим, с самого рождения был слабеньким, часто болел, а потом ещё порок сердца у него обнаружили, словом, набегались мы с ним по больницам. Зато потом, когда он пошёл в школу, проблем с учёбой вообще никогда не было, только ограничение физической нагрузки нужно было контролировать. Самые трудные предметы ему давались легко – математика, физика, химия, он не раз выигрывал городские олимпиады. При этом всегда был открытым и общительным мальчиком, и даже несмотря на слабое здоровье и близорукость, ребята в классе его уважали. Максим всегда был душой любой компании, лидером и, конечно, примером для младшего брата.
ЕСЛИ БЛИЗКИЙ ВАМ ЧЕЛОВЕК СТАЛ ЗАМКНУТЫМ
И АПАТИЧНЫМ, ПЕРЕСТАЛ ВЫРАЖАТЬ ЭМОЦИИ
И УГЛУБИЛСЯ В СЕБЯ, ИМЕЕТ СМЫСЛ НАСТОРОЖИТЬСЯ.
Павлик во всём старался подражать Максу. Мы с мужем частенько отмечали, что он копировал и походку брата, и его манеру говорить, по-детски радовался, когда Максим отдавал ему что-то из своей одежды, из которой вырос. До смешного доходило, помню, Паша мне как-то говорит: «Мам, да не нужны мне новые джинсы! Купи лучше Максу, тогда он мне свои серые отдаст». В отличие от брата, Павлик рос крепким, здоровым мальчиком, занимался то хоккеем, то плаванием. Потом все секции забросил и увлёкся шахматами, опять же, вслед за братом. Точные науки он очень не любил, часто мучился с домашними заданиями по алгебре, однако троек не приносил. Разве что двойки, и то за поведение. А вот сочинения всегда с удовольствием писал, доклады по истории тоже. Мы со своей стороны никогда не ставили Максима ему в пример, мол, смотри, у брата одни пятёрки, тебе должно быть стыдно от него отставать. Нет, такого не было. Но, возможно, это проявлялось как-то иначе, ненамеренно. Может, мы слишком бурно радовались успехам старшего, и каждый раз это становилось для Паши новым стимулом. Сейчас, оглядываясь на школьные годы сыновей, не перестаю думать о том, что есть доля и нашей вины в том, что случилось потом…
После школы Павел, недолго думая, пошёл поступать в тот же институт, что и Максим, на мехмат. Мы с мужем не могли налюбоваться на сына, с таким усердием он готовился к экзаменам, и Макс ему с удовольствием помогал, если что-то вызывало сложности. В общем, это поступление стоило Паше немалых трудов, но их результат был подарком для всей семьи, мы искренне гордились нашим мальчиком. А потом всё пошло наперекосяк…
Спустя некоторое время, где-то в начале второго семестра, мы стали замечать, как сильно изменился Павлик. Сначала мы не придавали этому значения – ну что тут особенного, просто мальчик взрослеет. А может, влюбился. Но потом всерьёз обеспокоились, поскольку эти перемены были странными и необъяснимыми. Павел становился всё более замкнутым и апатичным, он перестал улыбаться, да и вообще проявлять какие-то эмоции, на его лице словно застыла маска безразличия. Мы не могли понять, что происходит – сын не общается с друзьями, никому не звонит и никуда не ходит, а ведь раньше его было не удержать дома. Даже любимые компьютерные игры забросил.
И отец, и я пытались с ним поговорить по душам, каждый по-своему, вызвать на откровенность, выяснить, что с ним происходит, но на все расспросы он сухо отвечал «да всё нормально», лишь ещё больше замыкался и уходил в себя. Мы предположили, что у него возникли какие-то проблемы в институте, и он просто не хочет нас расстраивать. Максим тоже ничего не мог сказать – поскольку они учились на разных курсах, в институте они порой вообще не пересекались. Отец решил поехать в деканат и попытаться что-то выяснить там. И выяснил. Оказалось, что Павел давно уже не ходит на занятия, попросту прогуливает, хотя у него осталась ещё целая куча «хвостов» с прошлой сессии.
