Его отвлекло послышавшееся внизу всхлипывание. Он посмотрел: спутница, не отрывая взгляда от книжки, утирала покрасневшие глаза платочком.
– Что вы читаете?
Она сердито взглянула вверх, показала обложку: «Три товарища» Ремарка.
– А ну их совсем… – и снова углубилась в чтение.
«Да… Умирает туберкулезная девушка – любящая и утонченная. А моей сытенькой и здоровой соседке жаль ее, как саму себя… Словом, нечего вертеть вола: видимо, информация Искусства – именно то и есть! Во всяком случае, по своей направленности она обращена к лучшему, что есть в человеке. В Искусстве за тысячелетия отобрана самая высококачественная информация о людях: мысли, описания тонких движений души, сильных и высоких чувств, ярких характеров, прекрасных и умных поступков… Все это испокон веков работает на то, чтобы развить в людях понимание друг друга и жизни, исправить нравы, будить мысли и чувства, искоренять животную низость душ. И эта информация доходит – выражаясь точно, она великолепно закодирована, как нельзя лучше приспособлена для переработки в вычислительной машине марки „Человек“. В этом смысле и повседневная, и научная информации в подметки не годятся информации Искусства».
Поезд, проезжая днепровские пригороды, замедлил ход. Спутница отложила книжку, завозилась – вытаскивала чемоданы из-под сидений.
Парень все лежал и думал. «Да, но вот как насчет эффективности? Тысячелетиями люди старались… Правда, примерно до середины прошлого века Искусство было доступно немногим. Но потом за это дело взялась техника: массовое книгопечатание, литографии, выставки, грамзаписи, кино, радио, телевидение – информация Искусства стала доступна всем. Для современного человека объем информации, которую он получает из книг, фильмов, радиопередач, иллюстрированных журналов и телевидения, соизмерим с информацией от жизни и намного больше объема научной информации. И что же? Гм… действие Искусства не измеряется приборами и не проверяется экспериментами. Остается сравнить, скажем, действие науки и действие Искусств за последние полвека. Господи, да никакого сравнения и быть не может!»
Поезд подкатил к перрону, к толпе встречающих, носильщиков и мороженщиков. Парень спрыгнул с полки, сдернул сверху рюкзак, взял на руку синий плащ. Спутница хлопотала над тремя солидными чемоданами.
– Ого, сколько у вас багажа! Давайте помогу. – Парень взялся за самый большой.
– Нет уж, спасибо! – Дама быстро села на один чемодан, перекинула полную ногу на второй, обеими руками вцепилась в третий, запричитала: – Нет, спасибо! Нет уж, спасибо, нет уж, спасибо!
Она подняла вверх лицо, в котором не осталось никакой миловидности. Щеки были не пухлые, а одутловатые, глаза – не голубые, водянистые – смотрели затравленно и враждебно. Бровей и вовсе не стало: две потные полоски ретуши. Чувствовалось: одно движение парня – и женщина завопит.
– Простите! – Тот отдернул руку, вышел. Ему стало противно.
«Вот пожалуйста: иллюстрация сравнительного действия повседневной информации и информации Искусства! – размышлял он, сердито шагая через привокзальную площадь. – Мало ли кто мог приехать из мест не столь отдаленных: снабженец, партработник, спортсмен, рыбак… нет, подумала худшее, заподозрила в гнусных намерениях! Принцип бытейской надежности: лучше не поверить, чем ошибиться. Но не ошибаемся ли мы по этому принципу гораздо крупнее?»
В поезде он думал от нечего делать. Сейчас он размышлял, чтобы успокоиться, и все о том же. «Конечно, рассказать о каждом человеке в книге или на экране – его поймут, в него поверят, простят плохое, полюбят за хорошее. А в жизни все сложнее и обыденнее… Что пенять на дамочку – я сам не лучше. Когда-то в глупом возрасте я не верил своему отцу. Любил его, но не верил. Не верил, что он участвовал в революциях, в Гражданской войне, был ротным у Чапаева, встречался с Лениным… Все началось с фильма „Чапаев“: в нем не было отца! Был достоверный Чапаев и другие герои – они сильными голосами произносили яркие отрывистые фразы… а бати не было! Да и вообще, батя – какой он чапаевец? Не ладил с мамкой. Говорил дребезжащим от вставных челюстей голосом, на ночь клал их в стакан. Неправильно (не как в кино) выговаривал слова, мудреные перевирал. Опять же посадили в 1937 году… И когда он рассказывал соседкам во дворе, как за большевистскую агитацию на фронте во времена Керенского стоял два часа с полной выкладкой на бруствере окопа, как привозил в Смольный Ленину серебряные „Георгии“ от солдат-фронтовиков в фонд революции, как, приговоренный казаками к казни, сидел в сарае… а дворовые бабы охали, обмирали, всплескивали ладонями: „Карпыч-то наш герой – ах, ах!“ – я посмеивался и не верил. Я точно знал, какие бывают герои – по кино, по радиопередачам…»
Приезжий поморщился от этих воспоминаний.
«Э, в конечном счете это было не со мной! Впрочем, главное: это было… Да, но похоже, что в великом способе передачи информации – Искусстве – есть какой-то изъян. Посмотрят люди фильм или спектакль, прочитают книгу, молвят: „Нравится…“ – и идут дальше жить, как жили: одни неплохо, другие так себе, а третьи и вовсе паршиво. Искусствоведы часто находят изъян в потребителях информации: публика, мол, дура, читатель не дорос… Принять такую точку зрения – значит согласиться, что я сам дурак, что я не дорос… нет, не согласен! Да и вообще валить на тупость и невежество людей – это не конструктивный подход. Люди – они все-таки могут и понять, и познать. В большинстве своем они не тупицы и не невежды. Так что лучше все-таки поискать изъян в способе – тем более что мне этот способ нужен для экспериментальной работы…»
На глаза приезжему попалась будка телефона. Он сначала затуманенно посмотрел на нее: что-то он должен сделать в этом предмете? Вспомнил. Вздохнул глубоко, вошел в автомат, набрал номер лаборатории новых систем. В ожидании ответа у него заколотилось сердце, пересохло во рту. «Волнуюсь. Плохо…»
В трубке звучали лишь долгие гудки. Тогда, поколебавшись, он позвонил вечернему дежурному по Институту системологии:
– Вы не поможете мне разыскать Кривошеина? Он не в отпуске?
– Кривошеин? Он… нет, он не в отпуске. А кто спрашивает?
– Если он сегодня появится в институте, передайте ему, пожалуйста, что приехал… Адам.
– Адам? А как фамилия?
– Он знает. Так не забудьте, пожалуйста.
– Хорошо. Не забуду.
Приезжий вышел из будки с облегчением: только сейчас он понял, что совершенно не готов к встрече.
«Ну, делать нечего, раз приехал… Может быть, он дома?»
Он сел в троллейбус. Окутанные синими сумерками улицы города не занимали его: он уехал летом и вернулся летом, все в зелени, и вроде ничего не изменилось.
«Ну так все-таки, как применить информацию Искусства в нашей работе? И можно ли применить? Вся беда в том, что эта информация не становится ни жизненным опытом человека, ни точными знаниями, а именно на опыте и знаниях строят люди свои поступки. По большому счету должно быть так: прочел человек книгу – стал понимать себя и знакомых, поглядел подлец спектакль – ужаснулся и стал честным человеком, сходил трусишка в кино – вышел храбрецом. И чтобы на всю жизнь, а не на пять минут. Наверное, именно о таком действии своей информации мечтают писатели и художники. Почему же не выходит? Давай прикинем… Информация Искусства строится по образцу повседневной. Она конкретна, содержит лишь неявные и нестрогие обобщения, но не реальна, а только правдоподобна. Пожалуй, в этом ее слабость. Она не может быть применена как научная: чтобы человек мог на ее основе проектировать и планировать свою жизнь, для этого она недостаточно обща и объективна. Нельзя ею и руководствоваться как повседневной – и именно из-за ее конкретности, которая никогда не совпадает с конкретной жизнью данного читателя. Да если бы и совпадала, кто же захочет жить под копирку? Скопировать прическу – еще куда ни шло, но копировать рекомендуемую массовым тиражом жизнь… Видимо, идея „воспитывать на литературных образцах“ рождена мыслью, что человек произошел от обезьяны и ему свойственна подражательность. Но человек – уже давно человек, миллион лет. Ныне ему свойственны самоутверждение и оригинальность поведения, он знает, что так вернее».
