– А Кепкин где? – не успокаивался Уралов.
– Переброшен, еще не вернулся.
– Переброшен… н-ну, погоди мне! – Пал Федорыч будто в прострации шагнул снова на помост, сел в кресло, осторожно потрогал свернутый нос и – исчез. На этот раз окончательно.
Все произошло в пределах одной ПСВ.
Потом мы ломали головы: то ли Уралов хотел повторить эффектное возвращение Стрижа, но – вариантам не прикажешь – получилось со входом через дверь, то ли так произошло помимо его воли, когда, удалившись по Пятому измерению, налетел на что-то, сильно, судя по его виду, отличавшееся от кандидатского статуса. И его отбросило назад. Как бы то ни было, более Павла Федоровича в Нуле мы не видели.
…Так все-таки: какой? Мы толкуем сейчас о диодных микроматрицах, я делаю вид усердия и озабоченности – может, и Паша так?
Надвариантный Уралов, причастный к Пятому измерению, воспаривший над миром простых целей и погони за счастьем, – в этом есть что-то противоестественное. Он не надвариантен, не может быть им. Он вневариантен. Существует, и все – как дерево, дом, бык. И не матрицами он озабочен, не разработкой вычислительных автоматов или чего-то еще – своим благополучием и успехом. Всегда и всюду.
Я опускаю глаза, говорю смиренно:
– Хорошо, постараюсь к концу месяца.
Но Уралов заметил промелькнувшие на моем лице изумление, сомнение, иронию – начинает нервничать.
– Да вам и стараться особенно не надо, да! – В голосе появляются резкие нотки. – Все вам ясно, работа обеспечена… Надо только больше находиться на рабочем месте, меньше отсутствовать!
– Я уходил списывать «мигал…» то есть «Эву».
– «Эву»?! – У Паши перехватывает дыхание. Несколько секунд он не находит слов. – Кто вам позволил?!
– Надо же ее когда-то списать, там один каркас остался.
– Значит, вот вы как… – Пал Федорыч лиловеет. – Вот вы как, значит! Интригами занимаетесь в рабочее время, подкопами, самоуправством! Других результатов так от вас нет. Не выйдет!
(Спокойно, Кузя. Спокойно, Боб… или как там меня? – Алеша. Я существую в пятимерном мире. Заводиться не из-за чего, все до лампочки. Просто попал в штормовую ситуацию. Спокойно. Я существую в пятимерн… а, к такой-то матери!)
Равновесие рухнуло. Меня охватывает такая злость, что, будь у меня на загривке шерсть, она встала бы сейчас дыбом.
– А вы за меня не думайте, что я обязан, вы за себя думайте! За самоуправство со списанием «Эвы» вы ответите. Я отменяю акт!
– Тогда уж заодно представьте действующую «Эву»!
– Да! – сгоряча отвечает Паша. – Не считайте себя таким умным, а то много на себя берете. Как бы нам с вами не пришлось расстаться! – Он поворачивается и шумно уходит.
– Вот это вы правильно сказали! – кричу я вслед.
2
Минуту в комнате стоит оглушительная тишина. У меня пылают щеки и уши. Фу… как я орал. Потерял лицо, надвариантник. Да, но в этой злобе как раз и сказалось знание иных вариантов – всех тех, в которых мы из-за Пашиной самодовольной тупости попали в беду.
– Ник-Ник, чего он взвился из-за «мигалки»? Мало ли мы списывали!
– Не понимаешь? – Толстобров подкручивает маховичок микроманипулятора. – Ведь акт пойдет на утверждение в главк.
– Ну и что?
– Все равно не понимаешь? А то, что не каждый день в главк присылают акты на списание сорока с лишним тысяч рублей. Все там будут вникать, вспоминать о провале «мигалки». Сделают внеочередное вливание директору. А это еще более отвратит его от Уралова.
– Так это же хорошо. Ай да я!..
– Это было бы хорошо… – Ник-Ник косится в мою сторону. – Если бы ты не ляпнул Пал Федорычу про списание. И кто тебя за язык тянул? Пошел бы акт потихоньку куда надо. А теперь все, Уралов еще придержит. Выразит несогласие с формулой списания или что-то еще… имеет полное право. И приготовься к тому, что припишет тебе черные интриганские намерения.
– Так я ж не знал!
– Думать надо.
Настроение у меня портится окончательно. Вот: высшее образование имею, многие науки постиг, даже пятимерность бытия… а не сообразил. Элементарно сглупил. Там, где у нормального делового человека, у Уралова, того же Ник-Ника, мгновенно срабатывает вся цепочка связей (сорок тысяч – главк – втык директору – втык Паше), у меня ничего не сработало. Не заискрило даже. Это была возможность пошатнуть Уралова, помочь ему рухнуть. Она упущена начисто, поскольку я совершенно неколебимо ляпнул про списание.
А сколько вообще я благоприятных возможностей упустил из-за того, что не сообразил вовремя, тюфяк нерасторопный! И всего-то требовалось промолчать, не распускать язык… досада.
Снова тихо в лаборатории. Все работают, я переживаю.
Медленно, как-то нерешительно открывается дверь. Входит высокий сутулый мужчина с мягким лицом ребенка, редкими светлыми волосами, обрамляющими лысину. Радий Петрович Тюрин, старший инженер и аспирант-заочник, – он же Кадмий Кадмич, Скандий Скандиевич, Калий Кальциевич и так далее; кличек у него больше, чем у матерого рецидивиста, вся таблица Менделеева.
Радий Тюрин – основоположник № 1, чья мысль властвует над нами в Нуле и переносит в другие варианты. Сам он, правда, по слабости здоровья и в силу некоторых черт характера Нуль ни разу не покинул; единственная попытка переброситься закончилась вызовом реанимационной установки. Теперь там он чувствует себя перед нами виноватым.
Он везде себя чувствует таким. Мощное имя Радий ему действительно не подходит.
– Привет, – тенорком негромко говорит Кадмич здешний: так негромко, что, если не ответят, можно истолковать себе, будто не расслышали.
И действительно никто не отзывается. Лишь я киваю ему издали. Взглядываю на его грустное лицо и – подобно тому как, оказавшись в знакомом месте, вспоминаешь все связанное с ним – вспоминаю – уточняю относящееся к этой «линии н.в. и н.д.» Тюрина (термин его, но здесь он об этом не знает). Худо ему, вижу. И не поможешь.
…Та последняя шутка Стрижа: «Иди пиши новые этикетки, у тебя почерк красивый». Первоисточник ее – Пашин деспотизм. «Радий… э-э… Скандиевич, перепишите. У вас почерк красивый». И он останавливает опыт, прерывает расчеты – садится перебеливать докладную шефа. При этом Кадмич внутренне негодует, потом делится с нами возмущением. Единственным человеком, который никогда не узнавал о его недовольстве, оставался Уралов.
И здесь-сейчас, накануне ученого совета, Кадмич терзается, угрызается, весь в нерешительности. С одной стороны, надо противостоять Паше, объяснить всю его несостоятельность как научного руководителя – кому же, как не ему, Тюрину. А с другой – Пал Федорыч разговаривает с ним сейчас ласково и без «э-э», Пал Федорыч обещает продвинуть его статьи в институтский сборник, Пал Федорыч собирается замолвить перед директором слово, чтобы Тюрина передвинули вперед в очереди на квартиру. А число публикаций ему, соискателю, надо набирать. А без квартиры ему, семейному, с мамашей, женой, ребенком – и вторым на подходе, – совсем зарез. Вот те и наука… А когда один на один с приборами или перед листком бумаги – сильней и смелей Кадмича нет.
