…Но ведь и в этом варианте, я знаю, повезло не только моему отцу и маршалам РККА Егорову, Тухачевскому и Блюхеру. В нем жив и здравствует Владимир Владимирович Маяковский, могучий старик, поэт и прозаик, главфантаст планеты Земля. Жив, не сложил голову под Каневом (где не было ни немцев, ни боев) Аркадий Гайдар. Не захлебнулся в литературно-мещанском болоте, не удавился от тоски Сергей Александрович Есенин – и, помимо поэмы «Черный человек», широко, еще шире известна его большая поэма «Люди-человеки», кроме «Персидских мотивов», все зачитываются циклами «Индийские мотивы», «Японские мотивы», «Яванские», «Замбийские», «Кубинские»… поэт хоть и стар, но на месте не сидит, любит путешествовать. Живут и здравствуют Михаил Булгаков и Андрей Платонов.
(И крутится около них такой круголицый темноволосый Жора-сибирячок. Галоши носит. И хоть дали ему эти корифеи благодушные рекомендации, его все не принимают и не принимают в Союз писателей – из-за склонности к графоманству.)
Больше того: в школе там мы проходили законченный роман А. С. Пушкина «Арап Петра Великого» и другие его произведения периода 40–60-х годов XIX века. Проходили и философские поэмы позднего Лермонтова. То есть и они оба дожили до седин.
…А ведь варианты жизней таких людей нельзя свести к колебаниям типа «удавиться или погодить», «вызвать на дуэль клеветника или пренебречь», «сжечь второй том „Мертвых душ“ или послать в редакцию» – это на поверхности. Эти люди – обнаженный нерв своего времени и среды: если последняя подводит их к подобным выборам – это значит, что выбора-то уже и нет.
Житейские неурядицы обычного человека, шаткость здоровья, неважный характер, ранимость могут отравить жизнь ему самому, самое большее, его близким, соседям, сослуживцам. Но драма гения – драма народа. И нужны были очень многие не те выборы из массива колебаний множества людей – не только современников, но и в предшествующих поколениях, – многие иные решения и поступки, иная обстановка, чтобы не произошли драмы Пушкина, Шевченко, Лермонтова, Маяковского, Есенина, Гоголя и многих, многих еще.
Замечательно, что в вариантах, где не случились эти личные трагедии, не произошли и многие драмы народа нашего. Здесь взаимосвязь. (И вообще в них – при той же средней продолжительности жизни населения – короче век не у поэтов, не у изобретателей, не у правдолюбцев, а у лихоимцев, конъюнктурщиков, бюрократов, шантажистов, демагогов и прочего отребья: именно они преимущественно спиваются, вешаются и умирают от рака.)
…Жаль, что время моего пребывания в тех вариантах отмерено так скудно, пределами одного бодрствования. Но следующий раз, не я буду, смотаюсь в Москву или на Кавказ, куда угодно – погляжу на живого Маяковского. Хоть издали.
И чего это я на Алку-то: «Про любовь читаешь?» – как с печки. Импульсивная я личность. (Главное, сам только что не во всех вариантах уцелел… а благородства и всепрощения как не было, так и нет.) Может, она снова что-то историческое, по своей специальности, а теперь и не спросишь – обиделась.
Тихо в лаборатории.
Глава 8
Предупреждение об опасности
Открытие века: если собакам при кормлении зажигать свет, то у них потом начинает выделяться слюна и желудочный сок, даже если только освещать, но не кормить.
Иллюминация была и осталась независимым от кормежки событием – но из-за повторений собачий ум усмотрел здесь связь…И нельзя сказать, чтобы открытие осталось незамеченным: был страшный шум, автору дали Нобелевскую премию. Но вывода о себе люди не сделали – и до сих пор ищут причинные связи между явлениями.
К. Прутков-инженер. Мысль № 211
1
– Здырррравствуйте! – Это звучит, как треск переламываемого дерева.
– Ой, мамочки! – Алла силой одних ягодиц подскакивает на высоком табурете.
Техник Убыйбатько, настроившийся сладко зевнуть, судорожно захлопывает челюсти. Даже Ник-Ник, сидящий спиной к двери, резко распрямляется на стуле, чертыхается: отвык за неделю.
В дверях, щедро улыбаясь, стоит мужчина. Он в кожаном пальто, полы обернуты вокруг серых от грязи сапог; мотоциклектные очки сдвинуты на синий берет, в руках перчатки с раструбами. Бурый шарф обнимает мускулистую шею с великолепно развитым кадыком. Выше – худощавое лицо с прямым носом и широко поставленными синими глазами: оно усеяно точками засохшей грязи и кажется конопатым, только около глаз светлые круги.
Явление следующее: те же и старший инженер Стрижевич.
В комнате легкий переполох.
– О, Александр Иванович! Боже, а заляпанный какой!.. – Смирнова, полуотвернувшись, приоткрывает ящик и, судя по движениям, придирчиво осматривает себя в зеркальце, поправляет все свои прически.
– Ночью ехали, Александр Иванович, или как? На какой скорости? По асфальту или как? – Это Убыйбатько, он тоже мотоциклист.
– И не охрип, чертяка! – Это я.
– Куда грязь притащил, гусар! Умойся и почисться. – Это Толстобров.
– Да, верно. – Стриж стягивает с плеч мотоциклетные доспехи. – От Светлогорска по мокрой дороге ехал.
Он находит свои тапочки, переобувается, закатывает рукава синей футболки (на левой руке обнажается татуировка: кинжал, обвитый змеей, – клеймо давнего пижонства), начинает отфыркиваться под краном.
…В данном варианте эта татуировка единственная. Но я знаю и такие, где он разрисован, как папуас, с головы до ног. На бедрах, например: «Они» (на левом) «устали» (на правом). На руках – и «Вот что нас губит» (карты, нож, бутылка и голая дама), и «Спи, мама!» (могильный холм с крестом), и «Нет в жизни счастья»… весь, как говорят психиатры, алкогольно-криминальный набор. А на широкой груди – фиолетовый шедевр: линейный корабль в полной оснастке на волнах, под ним надпись: «Ей скажут, она зарыдает». Чтобы столько выколоть, долго сидеть надо.
И его склонность к эффектным появлениям, к блатным песенкам, исполняемым над приборами через раскатистое «р» («Здыр-рравствуй, моя Мурка, здырравствуй, дорррогая…»), и Алла томно стонет: «Кино-о!» – только я знаю, как далеко заводят Сашку эти наклонности. И меня с ним.
…На полутрущобной окраине, где прошло наше детство: серые дощатые домики, немощеные улицы-канавы с редкими фонарями, мишенями для наших рогаток, – блатные песни были куда больше в ходу, чем пионерские. «Зануда Манька, чего ты задаесси, – распевали мы двенадцатилетними подростками, – в гробу б тебя такую я видал. Я знаю, ты другому отдаесси, мне Ванька-хмырь про это рассказал». Это еще была из приличных, и нравы соответствовали: мы сами были не прочь проявить себя в духе подобных песен. Как-то Стриж предложил мне:
– Давай пьяных чистить, а? Скоро праздники – Пасха и Первомай. Четвертинку раздавим для маскировки, чтоб изо рта пахло: мол, мы и сами такие, мы его друзья… и пошли. А? Их немало было – не только в праздничные дни, и в будни – возлежащих в кустах или у заборов в немом блаженстве. Я подумал, поколебался; песенки песенками, но самому «идти на дело»… и отказался.
