Уфф, наконец-то! Сбылась мечта, с самого утра стремился. Итак, я в Нуль-варианте, в лаборатории вариаисследования без начальства (впрочем, номинально – Паша). В выпятившемся в бесконечный n-континуум возможностей кусочке пространства с особыми свойствами. Люди всюду не обходятся без Пятого измерения, это так – но здесь у нас оно как-то более физично. И технично. Отсюда мы не выпячиваемся в иные варианты одним ортогональным отличием, а исчезаем целиком и появляемся целиком. В Нуле у нас нет своего тела – с каким прибудешь, такое и носи. Это странновато. Конечно, попахивает отрицанием телесности, неотразимой внешности и отутюженных штанов – но это отрицание внешности в пользу сути, понимания. Поэтому мы и надвариантны.
Опять же – техника. Индикация приближения полосы, многоэлектродный контроль биопотенциалов для сложного индивидуального резонанса каждой личности с иными измерениями – и так далее вплоть до медицинского контроля. И всё по теории.
Словом, я дома, грудь дышит глубоко и спокойно. И – как всегда, когда достигнешь трудной цели, – кажется, что дальше все будет хорошо.
Встаю с кресла, делаю в темноте шаг по мосту – и спотыкаюсь, цепляю ногой за что-то мягкое. Едва не падаю. Ругаюсь. Лежащее издает стон, такой, что у меня мурашки по коже. Голос знакомый. Кепкин?!
Перешагиваю, бросаюсь к стене, нашариваю выключатель, поворачиваю. Полный свет. На помосте возле кресла лежит вниз головой Герка – и, о боже, какой у него вид! Серый костюм в грязи, в темных пятнах, а правая сторона будто обгорела: сквозь прорехи с черной каймой в пиджаке и брюках виднеется желтая кожа.
Присаживаюсь, переворачиваю его на спину. Левая сторона Геркиного лица нормальная, только бледная, а правая багрово вздута, даже волосы с этой стороны осмолены. Какой ожог! Глаза закачены.
Вот тебе и «все будет хорошо»!
Тормошу:
– Эй, Гер, очнись, что с тобой? Это я, Алеша.
Он приходит в себя, приоткрывает глаза. Стонет с сипением сквозь стиснутые губы. Я почти чувствую, как ему больно.
– Что случилось, Гер? Где это тебя так?
Кепкин разлепил спекшиеся губы, облизнул их:
– Прливет… Одежду с меня сними, выбрось… – Он еще шепчет. – Рладиация, опасно… Нарвался на взрлыв… Грлибочком.
И теряет сознание. Голова валится на сторону. На досках возле его рта подсыхающее пятно рвоты. Ожоги, рвота – признаки сильного радиационного поражения, острой формы «лучевой болезни». Действительно нарвался!
Я расстегиваю, а когда пуговицы или молнии заедает, то рву, с треском – раздеваю тяжелое обмякшее тело. Соображаю, что делать. Вызывать «скорую»? Это и обычно-то часа два-три, а в Нуль попасть им и вовсе мудрено, промахнутся. Надо самому как-то. Из Нуля можно выйти обыкновенно и повернуть в него, если в выходе не колебался и не подвергался превратности случая. Какие колебания: надвариантник погибает! В двух кварталах вверх по Чапаевской-Азинской-Кутяковской, или как ее там еще, находится клиника, при ней, кажется, есть пункт «неотложки»… да если и нет, дежурные врачи наверняка имеются. Вот туда его и надо.
Взваливаю беспамятного Кепкина на плечо. Какой он тяжелый при своей худобе – и будто полужидкий, сползает. Пошатываясь, бегу по коридору. Лифтом вниз. Не тревожа сладкий сон вахтера в кресле, сам отодвигаю засовы двери. Переваливаю Герку на другое плечо – и вперед во тьму. За квартал увидел световое табло с красным крестом.
Возвращаюсь через полчаса один. Бросил на ходу вахтеру, который проснулся и глядел на меня недоуменно: «Приборы забыл выключить, Матвеич!» – и скорей наверх. Единственная защита от превратностей – быстрей вернуться.
Поднимаюсь по лестнице, а в уме одно: «Безнадежен. К утру помрет». Так сказали в один голос врач «неотложки» и вызванный им дежурный терапевт. «Где это его так, хватанул – не меньше тысячи рентген, втрое больше положенной нормы? На реакторе, что ли?..» Конечно, они распорядились сразу о переливании крови, об инъекциях антибиотиков и стимуляторов – обо всем, что применяют, пока человек дышит. Но это просто медицинский ритуал.
Основное было сказано – и я, чтоб быстрее закрутились, врал медикам, что понятия не имею, кто это и что с ним случилось. Шел-де мимо сквера, слышу – стонет кто-то; сначала думал, что пьяный. Одежда? Да вроде там лежала рядом, сам, вероятно, снял. Не светилась в темноте? Вроде немножко было. Кто я и откуда? Назвал вымышленную фамилию, такое же место работы, адрес – и ходу. Что толку рассусоливать, если не выживет!
…Бедный Кепкин! Правда, из-за ничтожно малой вероятности Нуля эта смерть не в смерть, не оплачет его Лена; да и в «неотложке» все смажется иными вариантами, окажется, что я принес упившегося до самоотравления алкаша, и того спасут… того спасут! И с Герочкой я еще не раз встречусь в разных вариантах, как встречаюсь со Стрижом. Но жаль и обидно, что так оборвалась его надвариантность, н. в. линия. Переводил человек – сначала больше чтобы похохмить – статьи о южноамериканском эмоциотроне и собаках, тем подкрепил умствования Кадмича и Сашки, постепенно втянулся в работу по созданию Нуля; перебросившись, приобщился к надвариантной мудрости – той, в которой много печали. И вот…
Значит – параллельно с вариантами, где я служу в продмаге, изобретают способ электроформовки диодов в матрицах, летают на биокрыльях… и многими еще – есть и такое здесь-сейчас, с грибочковым ядерным взрывом. Мы считали, что такие возможны в будущем или где-то не здесь, а если и здесь, то ПСВ к ним не приведет, упрется в стену нашего несуществования. А Герка по своему невезению угадал, что называется, в самый раз: в час, когда началась и кончилась ядерная война.
…Это тоже ноосфера. Такие возможности созданы в изобилии, упрятаны в корпуса авиабомб и белоснежных остроконечных ракет, хранятся в готовности. Хотите – используйте, люди, не хотите – нет. Ноосфера, кончающая с собой.
По привычке дохожу до конца коридора, до последней двери. Дергаю – заперто. Спохватываюсь: ну да, в Нуле она должна быть заперта, открыта предпоследняя. Возвращаюсь, вхожу, все на месте: пульт, помост с креслом и электродными тележками, тумбы «мигалки». Я по-прежнему в Нуле – только теперь нет чувства, что все в порядке и дальше будет хорошо.
Ничего не в порядке.
Гашу свет. Хожу вдоль помоста, от стола Смирновой у окна до пульта возле двери – двенадцать шагов от индикаторных огоньков до фиолетовой тьмы, накрест пересеченной оконным переплетом, столько же обратно. Не споткнусь, не зацеплюсь – место знакомое. Мысли тоже мечутся.
…В варианте, из которого вернулся Кепкин, нет никакого рисунка жилок на листьях клена напротив окон. И рисунка на коре тоже. Потому что нет ни листьев, ни коры – обгорелый ствол с сучьями. И сегодняшние красивые плоские облака, которыми я любовался, испарились там в момент вспышки, затмившей солнце. Такой вариант развития ноосферы влияет и на природу.
А Герка все-таки добрался сюда, в здание с сорванной крышей, вылетевшими стеклами, очагами пожаров, – поднялся на свой этаж, нашел в себе силы, умирая, вернуться и сообщить о таком варианте. Хоть видом своим дал знать, как это выглядит.
