– Почти. – Она глядит снизу блестящими глазами нежно и лукаво. – Мы всюду должны быть вместе. Везде и всегда.
…Снова музыкальный сигнал – такой же. Скрипично-арфовый. И вслед за ним очень выразительное «кхе-гм», произнесенное очень знакомым голосом. Поворачиваю голову: конечно, кто же еще – Сашка. Стоит, оперевшись о спинку старого кресла, нога за ногу, голова чуть склонена к плечу. Одет не так, как днем (да и с чего ему быть одетым так же!): в светло-коричневой куртке и брюках, под курткой такая же, как у Люси, рубашка в мелкую клетку: над левым карманом у него тоже пришпилен жетон-параллелограмм с мозаичными искорками и блестящими извивами между нижней и верхней горизонталями.
Я несколько напрягся. И не из-за таких ситуаций, в которой Стриж наблюдает сейчас меня с Люсей, у нас случались драки – до крови, до выбитых зубов. Жду, что и Люся отпрянет или хоть отстранится от меня. Ничего подобного; спокойно глядит на Сашку, положив мне на грудь голову, обнимает за шею рукой.
– Ты, как всегда, кстати, – говорю я. – Впрочем, рад, что с тобой все обошлось. А то я беспокоился.
– Во-первых, не обошлось, я все-таки не раз подорвался на этих чертовых ампулах, разбивался на мотоцикле, получал нож в сердце… и даже погиб от легочной чумы в бактериологической войне. Во-первых, беспокоишься ты сейчас не о том: ты увел мою женщину!
– Уводят лошадь, Сашок, – мягко отзывается Люся, – или корову. А женщина решает сама.
– Да-да… – Сашка смотрит на нас, не меняя позы: голос у него какой-то просветленно-задумчивый. – Ты права. Если по-настоящему, то это я тебя у него уводил. Умыкал. Только теперь увидел, насколько вы пара. Смотритесь, правда.
Мне эта сцена уже кажется излишне театральной. Какие-то трое занудных положительных персонажей из отлакированной до блеска пьесы. Во мне пробуждается злость. Отстраняюсь от Люси.
– Послушайте! Можете вы толком объяснить… Если ты – ты! – столько раз погибал, то почему ты здесь? Почему знаешь об этом? И Люся откуда взялась? Что все это значит?
– Тупой, – говорит Стриж нормальным своим голосом, – тупой как валенок. Каким ты был… – И он красноречиво качает головой.
– Ну зачем так, – вступается Люся. – Просто человеку, когда он поднимается на новую ступень познания, всегда сначала кажется, что он уже на вершине. Алешенька, милый, почему ты считаешь, что Нуль-вариант… или, точнее, Нуль-центр – только один в многомерном пространстве?
– А?.. Ага! – Я смотрю на них во все глаза.
– Ротик закрой, простудишься, – заботливо говорит Сашка.
…Вот теперь мне понятно и их появление, и одежда с намеком на униформу, и эти жетоны. Я смотрю на Люсю: она та, да не та, к которой я летал вчера на биокрыльях, какую знал во всех вариантах. Та – обычная женщина, неразделимо привязанная чувствами (любовью, заботами, опасениями) к окрестному миру; когда нежная, ласковая, страстная, а когда – это и я знаю, и Сашка – как застервозничает, не дай бог, не подступишься. Эта – свободней, содержательней, одухотворенней: больше ясности в лице и в голосе.
И Сашка… Сейчас он вернулся к принятому у нас в общении тону – но это больше для меня, чем для самовыражения. Я замечаю отсвет больших пространств на его лице, тех самых вселенских просторов. Ясно, из каких вариантов они оба прибыли. И та жизнь, то бытие для них нормально.
– Порядок, – говорит Сашка, сходя с помоста. – Он дозрел, это видно по его лицу. – Да, Кузичка, да. И что ваш Нуль-вариант исчерпал себя, сходит на нет, это ты тоже правильно понял. Будем приобщать тебя к нашему.
– Зачем?! – Я пожимаю плечами. – Это ведь до первого сна, а в нем я скачусь обратно сюда. Душу только растравлю.
– Начинается!.. – Стриж выразительно вздыхает. – Нет, я с ним не могу. Люсь, попробуй ты!
– Алешенька. – Она гладит меня по волосам жестом почти материнским, глаза немного смеются. – Ну, ты действительно абсолютизируешь. Наши предки когда-то на четвереньках гуляли и все в шерсти. Сон – из того же атавистического набора. Ты перейдешь с нами туда, где люди непрерывно владеют сознанием. Решайся, а?
Под все эти захватывающие события и разговоры незаметно прошла короткая летняя ночь. Небо за домами светлеет, розовеет.
Собственно, я с первого Сашкиного слова уже решился и согласился, а кочевряжился только потому, что иначе же и согласие не имеет веса. Пусть чувствуют.
– А как там насчет пожрать? – спрашиваю. – Это не считается пережитком? А то я голодный как черт.
Люся смеется:
– Бедненький!
– Так с этого и начнем, – говорит Стрижевич, подталкивая меня к двери. – Пошли.
– Куда?
– На Васбазарчик пить молоко.
– А… а потом куда?
– Там видно будет.
И Люся улыбается несколько загадочно.
Дальше расспрашивать мне не позволяет самолюбие. На базарчик, так на базарчик.
Мы выходим из лаборатории, спускаемся к выходу, минуем Матвеича, который похрапывает в кресле в сладком утреннем сне. Идем по Предславинской в сторону восходящего за домами солнца.
2
Вольное торжище, существующее, вероятно, со времен Кия и Хорива, Васильевский базар встречает нас разноголосым шумом. Здесь же людно, пыльно, злачно. Домохозяйки со строгими лицами снуют около дощатых прилавков. В молочном ряду толкутся работники, наскоро жуют, запивают молоком купленные в киоске рядом булки. Мы тоже покупаем по булке. Наш приход вызывает среди молочниц оживление:
– А ось ряженка, хлопци!
– А ось молочко – свиже, жирне, немвгазинне!
– Та йдить сюды, вы ж у мене той раз купувалы!
Мы здесь свои люди. Останавливаем выбор на ряженке, это наиболее питательный продукт. С треском кладу на прилавок рубль:
– Три банки – и сдачи не надо.
– О це почин так почин! – Дородная молочница в замызганном фартуке наливает из бидончика три поллитровые банки только что не с верхом. – Йижте на здоровья, щоб на вас щастя напало.
Проголодался не только я – Сашка наворачивает вовсю, откусывает булку, запивает большими глотками ряженки, достает пальцами из банки и заправляет в рот вкусную коричневую пенку. Только Люся смотрит на свою банку с сомнением, прихлебывает понемногу без удовольствия: такой завтрак не для семейной женщины.
– Вы их хорошо моете, эти банки? – осведомляется у продавщицы. – А то как бы нас вместо «щастя» не напало что-нибудь другое.
– Та йижте, дамо, не бийтеся, нияка трясця вас не визьме! – отвечает та. – Уси ж йидять.
– Ешь-ешь, – подтверждаю я. – Проверено.
В эту минуту слышится нарастающий, будто приближающийся арфовый перезвон, сопровождаемый скрипичными переливами, – и я не сразу соображаю, что зазвучали жетоны на груди Люси и Сашки. Уж очень эта мелодия неуместна среди торговых возгласов, куриных воплей и шума машин за забором.
