Вышка опустила площадку к нашим ногам. Становимся на нее лицами к внешнему краю и к солнцу – мужчина и женщина по обе стороны от меня, – беремся за руки. Площадка с нарастающим ускорением уносит нас в синеву. «Как же без биокрыльев?» – мелькает у меня опасливая мысль, но я тотчас прогоняю ее. Да, именно так, без биокрыльев, одной силой понимания – только и можно достичь места, куда мы стремимся. Под звон жетонов.
На предельной высоте площадка остановилась, оторвалась от наших ног, а мы полетели дальше. Сначала вверх, затем с переходом в параболу. Двое поддерживали меня справа и слева. «Отпустите, я могу сам», – помыслил я. И они отпустили.
…Земля, деревья, вышка, чуть приметная тропинка в траве приближались – и неожиданно перестали.
Инерция, которая несла меня, вдруг сделалась моей. Управляемой устойчивостью полета. Я начал набирать высоту.
Не так и много понадобилось прибавить к учебниковым знаниям о тяготении, инерции, законах Ньютона, Галилея, Эйнштейна, его принципа эквивалентности (правда, с поправкой, что почти равны поля тяготения и инерции – почти!) – лишь чувственное, переполняющее сейчас мою душу блаженством откровение: Земля – живая. Живое существо. Тяготение – это ее отношение ко всему сущему на ней и поблизости. Отношение ясное и всеохватывающее, немного женское, немного материнское: ты – мой, ты – мое. Даже если что-то летит стремительно в далеком просторе – и то надо попытаться закружить вокруг себя на орбите или хоть искривить траекторию. И если понять такое отношение к себе – не в формулах для статьи, не в числах, а почувствовать телом, то оно становится и твоим.
Можно активно использовать неточность равенства тяготения и инерции (из-за чего и возможны все движения) – и быть силой, несущей себя.
Вот на какие высоты бытия забрасывают нас иногда сны нашего детства.
Мы заворачиваем на запад, в сторону солнца. Слева и позади остается широкая река с островами, выгнувшаяся здесь излучиной, – только нет через нее мостов; удаляется низменный левый берег в лугах и старицах – только нет там жилых многоэтажек, коттеджей, заводских корпусов; правый берег высок и неровен – но нету и здесь зданий, улиц, площадей, скверов… ничего нет. Исчезли, не нужны стали города. Какие города – мы ведь и сами не люди, трое безымянных, приобщившихся к сути всех процессов в материи, а облик прежний сохраняем лишь потому, что это красиво – быть человеком. Это традиция здесь.
Животные – целиком в царстве необходимости. Человек большей частью тоже, но меньшей – разумом-воображением, тягой к новому и созданием его – все-таки проникает в царство свободы из-за того, что такое состояние – ни здесь, ни там – длится долго, оно ему кажется нормальным. А нормальное – вот оно: полная надвариантная свобода.
5
Позади остается центральная часть, в которой нет ни кварталов, ни старых храмов. Миновали слева невыразительный холм – без институтского здания глаголем, без улиц с многими названиями. Внизу заполненное тенью ущелье Байкового кладбища – без кладбища; впереди бугор Ширмы – тоже без всего. Даже без названий.
…Но если сдвинуться немного назад по Пятому, он есть, мой город, во многих видах – от прекрасных до жалких. (И до радиоактивного пепелища тоже.) Он здесь и сейчас, никуда не делся. И живут там Кепкин, Алка Смирнова, мой батя, Ник-Ник, Уралов… даже Сашка и Люся, более свойские, близкие мне. И Тюрин, теоретически проникший дальше всех по Пятому, но на деле не сдвинувшийся с Нуля. Э, что мне в них! Прощай, место наибольшей повторяемости, тянущее к себе мелкими воспоминаниями. Сейчас пролетим – и привет!
…Как я Кадмича-то вчера шуганул за «сэндвичи Тиндаля», за упущенное из рук изобретение! С глаз прогнал. (А когда Уралов на него наседал, навязывал соавторство… А Радий корчился на глазах у всех, не зная, что делать, смотрел на нас – и на меня! – вопросительно и с надеждой; я его поддержал? Вступился? Какое! «Вы за других не думайте, вы за себя думайте». Я и думал «за себя». Чего же ты хочешь от общества в целом, слагаемое, «единичка»?)
…А Паша-то наш, благородный кшатрий, – надвариантен он все-таки или нет? Ведь совершил волевой переход, приобщился к многомерности мира. Правда, с вероятностью 0,98, прискорбный результат перехода отбил у него охоту интересоваться этим делом. Но – с вероятностью 0,02 – ведь не отбил! И, будучи загнан в угол неудачами и строптивыми подчиненными, вроде А. Е. Самойленко, вспомнит, рискнет проникнуть в заброшенный всеми Нуль-вариант. А затем подомнет Тюрина, усвоит от него необходимый минимум знаний и терминов… и начнет делать пассы:
– А вот наш первый советский эмоциотрон Э-1, созданный на основе этого… персептрон-гомеостата. Может перемещать человека в иные измерения, включая прохождение сквозь стену и обратно, а также перемены внешности. Алла… э-э… батьковна, займите кресло! – (Смирнова усаживается, техник Убыйбатько надвигает электродные тележки.) – Радий… э-э… Кадмиевич, настраивайте! – (Тюрин орудует за пультом «мигалки». Звучит сигнал приближения ПСВ.) – Прошу внимания… – (Пассы.) – Видите – исчезла! – (Пассы.) – Видите: появилась с измененной прической и цветом ногтей!
– Где?! Где? – будут волноваться экскурсанты. – А-а… да-а! Тц-тц-тц!
Я так зримо представил эту картину, что даже жарко стало.
И незаметно я отклоняюсь вниз от спутников, вхожу в пике. Я весом, я тяжел. Оттеснили эти мысли и возбужденные ими чувства понимание первичного, разрушили связь с праматерью-планетой, дарительницей живой силы… мелкое, поверхностное, но ведь свое, черт бы его взял! Я камнем лечу вниз.
Нарастающий – и драматически ниспадающий от высот к нижним регистрам – перезвон жетонов. Спутники с двух сторон подхватывают меня.
Еще перезвон – глубинный, с контрабасовым пиццикато, – и вот мы трое на биокрыльях. А впереди, на бугре Ширмы, возникают – сначала расплывчатые, трепещущие всеми контурами, затем отчетливо – черные коробки многоэтажек на фоне заката. И внизу, по сторонам, всюду – проявляется из небытия мой город.
– Он привязался! – горестно восклицает Люся.
Мы, планируя, опускаемся на опушке рощи на бугре: где-то здесь я вчера утром шагал с Толстобровом по тропинке на работу. Я снимаю биокрылья.
– Ну вот, – Сашка смотрит на меня утомленно и грустно, – возись с таким… Все-то ты, Кузичка, преодолел, а вот барьер в себе – не смог.
Я гляжу в его синие глаза. Нам не нужно много говорить друг другу, все ясно. Только: не смог – или не пожелал?
– Ты бы тоже мог его не перепрыгивать, Саш?..
– Глядите, чего захотел! Ты же знаешь, я здесь почти всюду пропащий: либо уже нет, либо скоро не станет. Да и… – Глаза его сощуриваются, секунду он колеблется – но мы же свои. – Не тянет меня с прямохождения обратно на четвереньки. Прощай!
Он коротко толкает меня ладонью в грудь, отходит, разбегается, раскинув крылья, вниз по склону, взлетает. Ну да, конечно: Сашка есть Сашка – не ему за мной следовать.
– Прощай, Лешенька! – Люся приникает ко мне, не скрывая слез: крылья мешают мне обнять ее как следует. – Я бы осталась, честно. Но это без толку: просыпаться ты будешь всякий раз без меня… – Она достает из волос свой звучащий жетон-параллелограмм, кладет мне в ладонь. – Возьми. Ты и так меня не забудешь, но – возьми. Мы долетим с одним… Прощай! – Теплые губы, мокрые щеки и глаза у меня на груди, на шее, на лице – отстраняется.
