«…А ведь предостерегала меня моя покойная матушка, чтобы я не выходила за медика, просила и плакала! Дурочка была легкомысленная, вроде Аганиты! Да и ты был тогда куда как мил, тонкий, звонкий и прозрачный, могла ли я устоять! Теперь не тонкий и не звонкий, а ума, – (трепетное покраснение в лобной части мозга), – сколько было, столько и осталось, если не убавилось! Все мечешься, мечтаешь, ловишь удачу, ходишь с папкой, а лучше бы с сапкой, взял на нашу голову этого Демихома Гули, а он уже и в зятьки пристроился, внука нам смастерил, дурное дело не хитро! – (Не решусь пересказать, какими местами и как это было выражено.) – Даже лошади у нас нет, ни тебе в город выехать, ни мне, перед соседями стыдно, когда одалживать приходится, да и зеркал у нас меньше, чем у всех! Вон у Баргудинов, напротив, по четыре, по пять в каждой комнатке, все угловые или трюмо, у Адвентиты, хоть она и вдова, чему я начинаю завидовать, тоже много, да все большие, и на фасаде есть… А у нас?! – (Трепетные, как всхлип, дрожания диафрагмы и верхушек легких; кишечник под печенью чуть позеленел.) – Сам ничего в дом не приносишь, и зятек с тебя пример берет, ему предлагали работу, так нет, видите ли, не по нему, отворотил афедрон, куда там, а ведь две учительские ставки сулили! Достатков никаких, сбережения ничтожны, от Аганиты помощи мало, да и внучонка она скоро нам подарит, доченька моя неудачливая, такая же дурочка, как и я была в молодости… А на что жить будем?! Если так и дальше пойдет, то мне придется идти подрабатывать своей печкой – это при живом-то муже!!!»
Имельдин только стоял перед ней, пытаясь – движениями гортани и пищевода, похожими на глотательные, – подтягиванием и расслаблением живота, короткими вздохами – вставить и свое мнение:
«Да погоди ты, послушай!.. Ну, знаешь!.. Успокойся, ради бога! Ну и ну!..» И лишь когда его жена удалилась, победно переливаясь и блестя в лучах заходящего солнца, произнес одно слово:
– Зараза!
Два места в водопадном монологе достопочтенной Барбариты требуют пояснений. Первое – это о «работе», которую мне предлагали и от которой я якобы «отворотил афедрон» (выражение и само по себе более обидное, чем «отворотил нос», а уж если это показывают!..) Ну, прежде всего панические причитания тещи о малых достатках и «на что жить будем» неоправданны. Судите сами: расходов на одежду никаких, на отопление – столько же; вследствие повышенного самоконтроля пища усваивается организмом тикитака гораздо лучше, чем у темнотиков (так они называют обычных людей), – следовательно, и ее требуется вдвое-втрое меньше. Имеется усадьба, живность, огород, свои тиквойи; неподалеку – отличные охотничьи угодья. Иметь коня – бо́льшая проблема (корма, стойло, уход), чем одолжить его у соседей на поездку. А надрываться из-за лишних зеркал… нет, здесь я целиком на стороне Имельдина. И, кстати же, сам я никогда не чурался сапки, помогал теще на огороде и по хозяйству, брал на себя самую неблагодарную работу на охоте. Но и в этом моего тестя можно понять: папка для тикитакского мужчины куда более престижна, ему следует выглядеть начальником, чиновником или, на худой конец, специалистом. Да и гонорары за внутреннее декорирование опекун не прогуливал, а приносил домой; другое дело, что они были редки и невелики.
Теперь о приглашении на «работу». Однажды – это было на второй месяц моей жизни на острове – к нам заявились трое мужчин с бутылкой. Я умел уже отличать одни внутренности от других в достаточной мере, чтобы составить представление о человеке (как мы его составляем по лицу, голосу, одежде), и обратил внимание на то, что «инто» всех троих выглядели какими-то образцово-показательными, учебниковыми; прямо для анатомических плакатов.
Оказалось, это были учителя по самоведению, основной науке в здешних школах.
Преподаватели и мы с Имельдином расположились во дворе за столиком под тиквойей. Самый крупный и образцовый самовед, видимо старший, откупорил бутылку, поставил передо мной и сказал на всех языках сразу:
– Дринк, буа, тринкен! О’кей, бон, вери гуд! Буль-буль… Ну?! – Весь вид его выражал, что он принес мне радость.
Из бутылки тянуло спиртным. Я сидел в недоумении. До сих пор единственным применением смесей винного спирта с водой, которое мне довелось наблюдать здесь, было обтирание тела в жару или после работы, а также мытье рук и ног.
Такая жидкость лучше воды очищает кожу, охлаждает и бодрит ее. Сам я, стремясь во всем следовать образу жизни тикитаков и будучи с молодости воздержан, тоже употреблял эту смесь только так и не воспринимал ее как напиток. И вот теперь… Что же, гостей следует уважать. Я крикнул Агате, она принесла пиалы; налил всем поровну, поднял свою:
– Ваше здоровье!
Но тикитаки, не исключая и тестя, сидели неподвижно, выражая всеми своими потрохами изумление и оскорбленность. Потом Имельдин вылил содержимое пиал на землю, обратился к учителям с вопросом. Разговор шел на внутреннем тикитанто.
Тесть мне переводил.
Выяснилось следующее. На острове нет ни пьянства, ни даже любителей «вздрогнуть» и «поддать». Понять это легко: ведь и у нас, темнотиков (да извинит меня читатель), вид выпившего человека не вызывает, деликатно говоря, эстетического наслаждения – ни его шаткая походка, ни раскрасневшееся лицо, ни налитые кровью глаза, ни невнятная речь. Но прибавьте еще к этому, что видно и все, делающееся внутри: судорожная перистальтика кишечника, бессмысленные выделения секретов из всех желез, возбуждающие без необходимости различные органы, беспорядочные броски избыточной крови то в грудь, то в лицо, то в ноги, то в мозг, то еще куда-то; прибавьте и то, что икота не только слышна, но и наблюдаема – как ее спазмы сотрясают внутренности, от промежности до гортани; так же хорошо наблюдаем и позыв на рвоту или сам этот процесс… Показав себя хоть раз в подобном виде, ни один островитянин не восстановит репутацию до конца дней.
Но соблазн – особенно для молодежи, для юнцов – существует. Поэтому школьные программы предусматривают, что учителя-самоведы должны демонстрировать действие алкоголя на себе – в каждом классе раз в год. Нет для них обязанности неприятней этой.
Четыре года назад судьба поднесла преподавателям подарок в виде матроса, приплывшего на плоту из обломков своего корабля. Он, когда его сделали прозрачным, охотно согласился взять на себя все демонстрации – и даже не требовал за это плату. Выступая перед учениками с бутылкой в руке (он предпочитал отхлебывать «из горла»), матрос распевал псалмы и произносил проповеди о вреде пьянства. Однако полгода назад он впал в белую горячку и скончался. «Не уберегли, – сокрушенно вздохнул старший учитель. – Сгорел на работе». Поэтому, заслышав обо мне, они и пришли с лестным приглашением. Если я не согласен преподавать только за выпивку, они выбьют для меня ставку учителя. А если соглашусь работать не только в городских школах, но и на выезд, то полторы ставки. Плюс командировочные. Мало?.. Ну, добавим еще от себя, будет две. По рукам?
Я не согласился и на две. В сущности, мне предлагали спиться в интересах тикитакской педагогики, и не чем иным, как жидкостью для мытья ног. Фраза Барбариты: «Мне придется идти подрабатывать своей печкой – при живом муже!» – тоже может быть превратно понята читателем. Речь идет совсем не о тех «заработках». Однако эта тема достойна отдельной главы.
