– А где… он?
– Хотел бы я сам знать: где он, что с ним? – Аспирант помрачнел. – Попробую выяснить все. Позже увидимся. Пока. – Он улыбнулся. – Все-таки здорово, что ты приехал.
«Нет, человека не так просто сбить с пути! – мысленно приговаривал Кривошеин, направляясь к институту. – Великое дело, большая идея могут подчинить себе все, заставят забыть и об обидах, и о личных устремлениях, и о несовершенстве… Человек стремится к лучшему, все правильно!»
Мимо мчались переполненные утренние троллейбусы и автобусы. В одном из них аспирант заметил Лену: она сидела у окна и рассеянно смотрела вперед. Он остановился на секунду, проводил ее взглядом. «Ах, Ленка, Ленка! Как ты могла?»
Чтение дневника произвело на аспиранта действие, которое не произвело бы ни на кого другого: он будто прожил этот год в Днепровске. Сейчас он был просто Кривошеин – и сердце его защемило от воспоминания об обиде, которую ему (да, ему!) нанесла эта женщина.
«…Я знаю, к чему идут наши исследования, не будем прикидываться: мне лезть в бак. Мы с Кравцом производим мелкие поучительные опыты над своими конечностями, я недавно даже срастил себе жидкой схемой порванную давным-давно коленную связку и теперь не прихрамываю. Все это, конечно, чудо медицины, но мы-то замахнулись на большее – на преобразование всего человека! Здесь мельчить нельзя, так мы еще двадцать лет протопчемся около бака. И лезть именно мне, обычному естественному человеку, – Кравцу в баке уже делать нечего.
В сущности, предстоит испытать не „машину-матку“ – себя. Все наши знания и наши приемы слова доброго не стоят, если у человека не хватит воли и решимости подвергнуть себя информационным превращениям в жидкости.
Конечно, я не вернусь из этой купели преобразившимся. Во-первых, у нас нет необходимой информации для основательных переделок организма и интеллекта человека; а во-вторых, для начала этого и не надо: достаточно испытать полное включение в „машину-матку“, доказать, что это, возможно, не опасно, – ну и что-то в себе изменить. Так сказать, сделать первый виток вокруг Земли.
А это возможно? А это не опасно? Вернусь ли я из „купели“, с орбиты, с испытаний – вернусь? Сложная штука „машина-матка“ – сколько нового в ней открыли, а до конца ее не знаем… Что-то мне не по себе от блестящей перспективы наших исследований.
Мне сейчас самое время жениться, вот что. К черту осторожные отношения с Ленкой! Она мне нужна. Хочу, чтобы она была со мной, чтобы заботилась, беспокоилась и ругала, когда поздно вернусь, но чтобы сначала дала поужинать. И (поскольку с синтезом дублей уже все ясно) пусть новые Кривошеины появляются на свет не из машины, а благодаря хорошим, высоконравственным взаимоотношениям родителей. И пусть осложняют нам жизнь – я „за“! Женюсь! Как мне это раньше в голову не пришло?
Правда, жениться сейчас, когда мы готовим этот эксперимент… Что ж, в крайнем случае останется самая прочная память обо мне: сын или дочь. Когда-то люди уходили на фронт, оставляя жен и детей, – почему мне нельзя поступить так сейчас? Возможно, это не совсем благонамеренно: жениться, когда есть вероятность оставить вдову. Но пусть меня осудят те, кто шел или кому идти на такое. От них я приму».
«12 мая.
– Выходи за меня замуж, Ленка. Будем жить вместе. И пойдут у нас дети: красивые, как ты, и умные, как я. А?
– Ты действительно считаешь себя умным?
– А что?
– Был бы ты умный, не предложил бы такое.
– Не понимаю…
– Вот видишь. А еще рассчитываешь на умных детей.
– Нет, ты объясни: в чем дело? Почему ты не хочешь выйти за меня?
Она воткнула в волосы последнюю шпильку и повернулась от зеркала ко мне.
– Обожаю, когда у тебя так выпячиваются губы. Ах ты, мой Валька! Ах ты, мой рыжий! Значит, у тебя прорезались серьезные намерения? Ах ты, моя прелесть!
– Подожди! – Я высвободился. – Ты согласна выйти за меня?
– Нет, мой родненький.
– Почему?
– Потому что разбираюсь в семейной жизни чуть больше тебя. Потому что знаю: ничего хорошего у нас не получится. Ты вспомни: мы хоть раз о чем-нибудь серьезном говорили? Так – встречались, проводили время… Вспомни: разве не бывало, что я прихожу к тебе, а ты занят своими мыслями, делами и не рад, даже недоволен, что я пришла? Конечно, ты делаешь вид, стараешься вовсю, но ведь я чувствую… А что же будет, если мы все время будем вместе?
– Значит… значит, ты меня не любишь?
– Нет, Валечка. – Она смотрела на меня ясно и печально. – И не полюблю. Не хочу полюбить. Раньше хотела… Я ведь, если по совести, с умыслом с тобой сблизилась. Думала: этот тихий да некрасивый будет любить и ценить… Ты не представляешь, Валя, как это мне было нужно: отогреться! Только не отогрелась я возле тебя. Ты ведь меня тоже не очень любишь… Ты не мой, я вижу. У тебя другая: Наука! – Она зло рассмеялась. – Тоже напридумывали себе игрушек: наука, техника, политика, война, а женщина так, между прочим. А я не хочу между прочим. Известно: мы, бабы, дуры – все принимаем всерьез, в любви меры не знаем и ничего с собой поделать не можем… – Ее голос задрожал, она отвернулась. – Я бы тебе это все равно сказала. Ошиблась ты снова, Ленка!
Впрочем, подробности ни к чему. Я ее выгнал. Вот сижу, отвожу душу с дневником.
Значит, все было по расчету. „Не люби красивенького, а люби паршивенького“. Загорелось мне создать здоровую семью… Холодно. Ох как холодно!..
„А за что меня любить Фраските? У меня и франков…“ Ну, ты брось! Ленка не такая. А какая? И в общем она верно сказала: разве я этого сам не понимал? Еще как! Но раньше меня устраивали такие легкие отношения с ней… „Вас устроит?“ – как говорят в магазинах, предлагая маргарин вместо сливочного масла.
Ничто в жизни не проходит даром. Вот я и сам изменился, осознал, а она все долбает… Поддался книжной иллюзии, чудак. Захотел отогреться.
И это все. Ничего больше в моей жизни не будет. Такую, как Ленка, мне не найти. А на дешевые связи я не согласен.
Не захотела Лена стать моей вдовой. Холодно… Мы утратили непосредственность, способность поступать по велению чувств: верить без оглядки – потому что верилось, любить – потому что любилось. Возможно, так вышло потому, что каждый не раз обжегся на этой непосредственности, или потому, что в театре и в кино видим, как делаются все чувства, или от сложности жизни, в которой все обдумать и рассчитать надо, – не знаю. „Нежность душ, разложенная в ряд Тейлора…“ Разложили… Теперь нам надо заново разумом постигнуть, насколько важны цельные и сильные чувства в жизни человека. Что ж, может быть, и хорошо, что это требуется доказать.
Это можно доказать. И это будет доказано. Тогда люди обретут новую, упрочненную рассудком естественность чувств и поступков, поймут, что иначе – не жизнь. А пока – холодно…
Ах, Ленка, Ленка, бедная, запуганная жизнью девочка! Теперь я, кажется, в самом деле тебя люблю».
